— Не ругай его! — слышались возражения, — ведь он их душеприказчик!...
Тяжко было мне на сердце, но я старался бороться с лукавым словами смирения:
— Простите меня, дурака! — говорил, — простите, если оскорбляю и соблазняю вас...
— Знаем мы тебя, химера! — отзывались мне на эти слова мои хулители, — только и слов у тебя что — «простите», а завтра опять придешь?
— Простите — приду! — отвечал я.
И на другой день, бывало, опять начинается та же история, пока-то им это надоело. Но тут и произошел такой случай, о котором не след бы и глаголати...
Однажды пришел я от поздней Литургии, где был сослужащим, к себе в келью и только что снял рясу, как вдруг услыхал торопливый стук в дверь моей кельи. Отворяю и вижу садовника, бледного как смерть, с испуганным лицом... Что такое?
— Батюшка, подите-ка за мной скорее, — проговорил он едва переводя дух от волнения.
— Да что у тебя там такое?
— Да идите — увидите! Чудо-то какое! ведь у вас на дорожке лежит мертвый голенький младенчик... Должно, его через ограду перекинули!
И правда: на дорожке лежало жалкенькое, ничем не прикрытое, маленькое тельце новорожденного и уже мертвого мальчика... Я послал садовника за игуменом и сам пошел вслед за ним: очень уже у меня волновалось сердце — я предчувствовал уже скорби, которые меня ожидают...
Пришел игумен. Послали за полицией, за доктором. Поднялись в обители суды-пересуды... Приехала полиция, приехал доктор. Младенца анатомировали и, определив, что он четырехмесячный недоносок, предали земле. Но заваренную чьей-то немилостивой рукой кашу пришлось расхлебывать мне, грешному Феодосию.
— Ай да отшельник! — радостно восклицали мои недоброжелатели, — ай да затворник! вот так пустынник! Вот зачем он и в саду-то поселился, — поди-ка, кто бы мог это подумать?.. Да ведь они — святоши — все такие!
Младенец был подкинут не далее 7 сажен от моей кельи. Толпы народа запрудили весь сад и усеяли все монастырские стены, когда производили анатомирование младенца...
Каково было слышать эти речи! Но, благодарение Богу, я перенес это искушение с таким хладнокровием, как будто оно меня вовсе не касалось. И когда некоторые из братии, жалея меня, советовали не скорбеть, я отвечал:
— Простите меня и помолитесь обо мне, грешном!
— Да в чем же ты просишь прощения? — спрашивали меня доброхоты.
— В день оный узнаете вину, если теперь не верите, — отвечал я, вспоминая грехи юности моей и неведения, а также и горькие падения моей прежней жизни...
У подкинутого младенца нашли трех матерей сразу: была ярмарка в это время и было три роженицы, детей которых не отыскали. Кто из них была повинна в этом ребенке, доведомо одному Господу.
Приими, Господи, раскаяние виновной!
LXIX.
И видел я вскоре после того дивный сон: стою я будто в Троицком храме в алтаре, на правой стороне, к стеночке. Идет Божественная литургия, и поют «Блажени плачущии, яко тии утешатся»; и надо кому-нибудь из иеродиаконов облачаться, чтобы идти с выходом Евангелия. В алтаре в это время, на одной со мной стороне, стоит будто отец игумен, и я вижу, как он старается незаметно для меня спрятать ризы, чтобы не дать мне облачиться. И когда он около комода делал вид, что приводит что-то в порядок, а сам в это время прятал от меня облачение, пропели все «блаженны», и выходить некому, так что служба остановилась... В это мгновение из южных врат вошла в алтарь величественная жена в богатой, как бы царской одежде, с длинным шлейфом по земле. И когда я увидел, что в алтарь входит женщина, то сердце мое исполнилось ревности и я хотел было сказать ей: остановись, кто бы ты ни была! Ты — женщина и должна выйти отсюда, ибо земля, на которой ты стоишь, свята есть — Господеви... Но едва я это помыслил, как жена эта обратилась взором своим ко мне и им указала, что ей здесь место, а затем она грозно подошла к отцу игумену и спросила:
— Почему ты не даешь ризы отцу Феодосию? Для чего ты их от него прячешь?
Отец игумен будто бы страшно растерялся и второпях подал мне поручи, сказав:
— На, надевай!
И необыкновенно красивы были эти поручи, вышитые золотом и осыпанные драгоценными каменьями... И не успел я надеть этих поручей на обе руки, а надел только на одну, как жена эта вышла из алтаря, а другой иеродиакон облачился в старый стихарь и пошел со входом. И запели тут точно архиерейским хором: «приидите поклонимся... молитвами Богородицы поющия Ти: аллилуия...»
А я все дивился на надетый поруч и с этим проснулся, и когда проснулся, то увидел, что рука моя была поднята вверх.