После этого случая с Ольгой стали обращаться, как в санитарном поезде, и не болтали всякого вздора.
И все-таки спустя день ей опять стало скучно с ними.
— Почему вы никогда не говорите о будущем, о том, что случится, когда вы вернетесь домой? — как-то спросила она Войтала. — Простите меня, я не имею права так говорить, но мне очень хочется представить демократическую Испанию или что будет в Чехословакии, когда оттуда прогонят немцев.
— Устами детей глаголет истина, — сказал Войтал и вышел в коридор.
В тот день никто не спорил, и все были мрачны.
Так они ехали по пустыне и спорили, ни в чем не убеждая друг друга, под громкие голоса станционных репродукторов.
Июль 1939 года врывался в жаркую дремоту пустыни тревожной суетой на западе Европы. Но суета эта не беспокоила здешних людей: то ли они не придавали ей особого значения, то ли были заняты своими делами.
Глава вторая
Поезд пришел в Ташкент близко к полуночи. Запах фруктового магазина, аромат дынь, яблок, инжира, смешанный с паровозным дымом, ворвался в вагон. Так пахли во Владивостоке большие океанские пароходы. На перроне тускло горели фиолетовые лампочки, от которых ломило в глазах.
— В чем дело, что произошло? — по-узбекски спросил Сергей Львович носильщика, и тот ответил по-русски, что должно было, очевидно, подчеркнуть особую официальность его ответа:
— Абучение, ака [11]а бучение. Военный подготовка!
Стояла светлая, лунная ночь, тротуары казались занесенными снегом, таким пронзительно белым был лунный свет. Высоченные тополи сходились на городских улицах целыми рощами и, несмотря на тишину, мягко и нежно шептались верхушками. Стены домов были теплыми и вкусно пахли свежим хлебом. Всюду под ногами ласково щебетала вода в маленьких арычках. Из тьмы сонных улиц доносилась восторженно тягучая мелодия узбекской песни и комариное дребезжание какого-то неизвестного Ольге струнного инструмента. С вокзала до дому Сергей Львович и Ольга шли пешком. Их почему-то никто не встретил, и, может быть, это было даже лучше. Чужая всему, что сейчас вставало перед ней, Ольга знакомилась один на один с городом, который случайно становился ее пристанищем, ее гаванью перед долгим плаванием. Многое зависело от того, что она найдет здесь. И хотелось верить, что найдет одно хорошее, радостное. Такой город не мог причинить ей зла.
Ташкент красив стихийно.
Как молодой парень из глухого кишлака, стоит он в ярком халате с несколькими шелковыми поясами, в желтых сафьяновых сапогах, с цветком тюльпана во рту или за ухом, шальной от избытка сил, здоровый и сам собою довольный, и вдруг ни с того ни с сего надел новые калоши на сапоги в жаркий день, и в руки взял черный зонтик, и то и дело раскрывает его над своей бронзовой в черно-белой тюбетейке головой.
Зачем ему зонтик и калоши, если он не боится солнца, а дождей здесь нет и в помине? Такова мода. Так и Ташкент. Это оазис. Среди пепельно-багровых песков, тесно прижавшись, стоят сады. Когда им придали форму аллеи, — это улицы, когда расположили в кружок, — это площади. Как только на перекрестке улиц образуется слишком много пустого асфальтного пространства, сейчас же продавщица цветов поставит сюда свои ведра с тюльпанами, розами или сиренью. Когда не хватает ведер и корзин, цветы запросто наваливают ворохами, как редиску. Краски жадно просятся в архитектуру Ташкента, но их не пускают, одевают город в серый цвет железобетона, чуждый ему хотя бы потому, что солнце не играет на сером фоне. Но той ночью, когда Ольга впервые увидела этот чудесный, поэтический город, луна так щедро посеребрила его, что он сиял и крышами домов, и белыми их стенами, и асфальтом улиц, и даже листьями тополей, дружно поблескивающих своими листьями, точно на каждом мелькало по капле росы. Песня струнного инструмента перекликалась с таким же струнным лепетом арыков, и человеческий голос тоже перекликался с медленной, истомно вздрагивающей нетоскливой мелодией воды.
Горел жгучим огнем железный замок ее чемодана, сияла английская булавка на блузе, и даже пуговка, паршивая стеклянная пуговка на рукаве, искрилась, точно ее перенасытили живым огнем.
Сергей Львович и Ольга вышли на Сталинскую и присели на чемоданы.
— Ну-с, каково наше состояние? — спросил Сергей Львович. — Отлично? Желудок в порядке? Пульс нормален?
Ольга промолчала. Ей совсем не было весело. Ни с того ни с сего притти в чужой дом казалось ей теперь, чудовищно неприличным.
Сергей Львович сказал, посмеиваясь:
— Квартира у меня в две комнатки. Ну, значит, жена Татьяна Васильевна, дочка там, а на другой стороне двора сестра жены с мужем и маленьким басмачом по имени Вовка. Свободный топчан имеется. Таков ваш театр действий.
Он, вероятно, забыл, что о своей семье рассказывал всем и каждому почти ежедневно и что не только товарищи по работе, но даже раненые, и те знали, что доктор Анисимов женился очень поздно на сравнительно молодой женщине и что у него есть дочка Таня шести лет, которая похожа внешне на мать, а характером вся в него.
— Сергей Львович, ведь неудобно, что я с вами, да? Притащил, скажут, жиличку. Вы только скажите правду.
Доктор осуждающе покачал головой и с заученной профессиональной ласковостью мягко сказал:
— Нервы у нас еще не в порядке. Мы еще должны отдохнуть, привести себя в порядок, взять в руки. Ну, ничего, это само придет, само. Здоровье, как и погоду, вперед не закажешь, знаете ли. Так пошли?
— Вы считаете, ничего?
— Ничего.
Шли недолго. Скоро Сергей Львович открыл какую-то незримую калиточку и, боком протиснувшись в нее со своим чемоданом, подождал, пока пройдет Ольга.
Большой пустой двор в рытвинах и холмиках, с тонкими, похожими на узенькие тени деревцами, был окаймлен дугой одноэтажных строений. Сергей Львович прошептал:
— Где тут мои могут быть? — и стал внимательно всматриваться в глубину двора. Только теперь сообразила Ольга, что вовсе не рытвины и холмики шли по двору, а паласы и тюфяки, на которых спали люди.
— Придется будить, не разберу, — с сожалением сказал Сергей Львович, и тут же чей-то полусонный голос вскрикнул:
— Кто там?
— Это ты, Петя? — спросил Сергей Львович.
— Я. Кто это?
— Сергей.
Один из холмиков взлетел вверх, и рослый, загорелый (это и при луне было видно) мужчина в одних трусах побежал, перепрыгивая через спящих, навстречу Сергею Львовичу.
— Ах ты, подлец эдакий! Что же: ты не мог телеграмму?.. — и он красиво обнял доктора.
— Дал, дал… Здорово, милый! Срочную, брат, дал…
— Бэ-фэ-ка, видно, заел.
— Кто? Какой бэ-фэ-ка?
— Да это потом. Где твой чемодан? Хотя постой, сейчас разбужу Татьяну. Ты, что же, не один?
— Ах, да-да-да-да! Познакомьтесь, Оля, это Румерт Петр Абрамович, мой шурин. А это, Петя, моя соратница, Оля Собольщикова, медсестра. Ну, давай буди Татьяну. Я никак не разберу, где она тут.
Он обернулся к Ольге, кивнул на двор:
— Похоже на передовой перевязочный пункт?
— Ах, очень похоже. А может быть, я лучше пойду в гостиницу?
— Ну, что мне с вашими нервами делать? — прошептал Сергей Львович и тут же на цыпочках двинулся навстречу бегущей к нему женщине в купальном костюме с юбочкой. Она была рослая, длинноногая, как жеребенок.
— Сережа, родной мой! — услышала Ольга бессвязный шопот, и ей стало еще стыднее за то, что она напросилась в чужой дом.
Но в это время Петр Абрамович Румерт вынес из квартиры тюфячок, подушку и простыню.
— Вас куда? — спросил он Ольгу, точно она уже успела присмотреть себе местечко. — К рано встающим или к поздно встающим? — и, не получив ответа, молча поманил за собой.
— Нет, тут вам, пожалуй, нехорошо будет. Тут лягушка у нас живет, — говорил он, волоча на себе тюфяк, подушку и простыню. — Послушайте, а что если я вас к детям суну? Ничего? Ну, тогда вот тут и расстелим.