Он, Дусматов, не мог не слышать этого галдения и, вероятно, мог бы ответить на многие замечания, относящиеся к нему, — но он даже не взглядывал на окружающих, и по его спокойному, сосредоточенному лицу было видно, что он не слышит, что творится вокруг.
Он ничем не отвлекался, он был весь в себе, как танцовщица, что покорила тысячи зрителей, как певец, всем существом ушедший в песню, как цирковой акробат, не видящий ничего, кроме своей трапеции. Он был художник. И, вероятно, именно эта черта была самой сильной в его новаторстве: она-то и определяла его успехи.
Хозе попросил кетмень. С пожеланием успеха ему вручили это легкое, податливое, но вместе с тем и сложное орудие и указали место. Трудившийся здесь колхозник только что пошел на медицинский пункт.
Вместо полотнища Хозе бросил свой брезентовый пыльник. Азарт всем очень понравился. Мираля обступили. Кетмень не сразу почувствовал себя в руках мастера, и первые удары можно было считать пробными, но после десяти взмахов Хозе освоился.
Набросав земли на плащ, он, повторяя движения Дусматова, подхватил свой узел с четырех концов, но не стал взваливать на плечи, а поволок по земле за собой, что, пожалуй, экономило силы. Нет, нет, не экономило. На отвале ему пришлось, чтобы вытряхнуть землю, сделать для этого несколько сильных движений, каких не делал Дусматов. Тут всем стало ясно, что метод Хозе более утомителен и, главное, более медленен. Не успел Хозе закончить свой опыт, как двое из любопытствующих, делегаты дальних участков, подбежали к нему и предложили свой план. Они стали в ряд с Хозе и принялись одновременно с ним насыпать грунт на плащ, насыпали много, затем средний — это был совсем немолодой человек — чуть пригнулся, а его товарищи вскинули плащ ему на спину, и он побежал к отвалу, а там сбросил груз по-дусматовски, не утруждая себя. Пока он бегал вверх и вниз, Хозе и пожилой узбек, не теряя времени, били кетменями жесткую гальку. Подбежал третий, бросил на землю плащ, его вмиг заполнили грузом, крайние утрясли землю в узле и взвалили куль на плечи среднего — теперь это был Хозе.
Опытный глаз землекопов, наблюдавших за опытом, сразу нащупал в работе тройки то, что еще ускользало от неискушенного взгляда, — каждый из трех работал больше Дусматова, а уставал меньше.
В конце концов это заметил даже скептический Горак.
— Мы были, мне кажется, свидетелями, как господин Дусматов потерял славу лучшего землекопа, — сказал он не без сожаления.
— Почему потерял? — Белоногов был до крайности удивлен. — Пятнадцать колхозов уже целиком работают по-дусматовски. Шутка ли!
— Да, но если привьется работа втроем, его обгонят.
— Но в этом же все дело, чтобы догнать и перегнать, — пожав плечами, нелюбезно отвечал Белоногов. — Слава при нем навсегда — он зачинатель. Этого не отнимешь. А на что он нам один, такой фокусник? Тут же не бега, не тотализатор, весь смысл его искусства — чтоб все им овладели. Еще бы!
Карнай рявкнул перерыв на обед.
Довольные голоса проголодавшихся землекопов грянули по трассе. Кто побыстрей, побежал вприпрыжку, кто послабей, сбросил взмокший халат, приник к кувшину с водой.
Дусматов же спокойно вскинул кетмень на плечо (он собирался его подточить на досуге), отер ладонью пот со лба и только потом внутренне как бы сошел со своей сцены и включился в окружающее.
Лицо его сразу подобрело. Он узнал знакомых и, неуклонно подвигаясь вперед, начал здороваться с ними. Он пожимал руки и отвечал на приветствия, не останавливаясь ни на секунду, а все время идя. Наступил его отдых, и он не намерен был проговорить его бестолку.
Дусматову представили иностранных гостей, он оглядел их быстрым и цепким взглядом и как бы связал в узел и сразу взвалил их всех себе на спину, пригласил покушать в колхозной столовой. Он и тут не остановился, а делал шаг за шагом ближе к столовой, точно нажимая на гостей грудью.
Кетмень горел и искрился на его плече, как серебристый сокол.
Войтал думал: «Если бы Юлиус это видел! Страна меняется на бегу. Если бы он только видел, что я, — ему бы сейчас было в тысячу раз легче. Русские сами не знают, кто они. Они не понимают, почему я хочу всех их расцеловать. Они говорят: «Чехи эмоциональны. Чехи любят поплакать». А сами, чорт их возьми, не поймут, что находятся «в стране, где наше завтра является уже вчерашним днем».
Впрочем, так всегда. Бойцы первого эшелона, ведущие маневренный бой, никогда толком не знают, где их тылы и что там делается, и им всегда кажется, что госпитали заблудились, походные кухни пусты, а почта попала в плен.
«Где ты сейчас, Юлиус? И жив ли? — Войтал закрыл глаза, чтобы пластичнее представить Прагу. — Может быть, под видом коммивояжера или шут его знает кого ты сидишь сейчас за кружкою светлого пильзенского в той пивной на улице Фоша, напротив отеля «Флора», где мы с тобой встречались в последнее время, и тоже думаешь обо мне, о том, что я сижу в местах, которые три года назад тебя поразили. «Эх, если бы он вернулся и привез новый материал об успехах социализма! — щелкаешь ты языком. — Они там так растут, что газеты не дают решительно никакого представления о ходе вещей!»
Или, может быть, всю ночь напролет просидев за горячей и злой статьей, ты сейчас спишь в квартире у доктора Лукаша, на его пуховиках, мягких, как взбитый белок, и тебе снится… Я даже не могу представить себе, спишь ли ты и как ты можешь спать, когда в Праге немцы.
Господи, как они, воображаю, едят, с каким бешенством скупают они красивые вещи, с каким исступлением жрут, пьют, обменивают, выманивают! И все к себе, в бездонное чрево Германии!
Бороться, бороться, бороться! Любыми средствами! В любых условиях! Дни или века — все равно. Чешскую культуру нельзя эвакуировать за океан, нельзя до времени закопать в землю. Идеи, когда их закапывают, ржавеют. Ничто так не портится, как идея, которую прячут под половицу. Идея — это чем дышат. И, конечно, надо скорее туда. Наглядеться здесь досыта, по самые глаза и — туда. Иначе подумают: взял отпуск от смерти.
Я все, что ты просил, погляжу. Всем передам твой привет, твой салам, и пограничникам у Пянджа и колхозникам Ферганы, а там — что будет!»
И, открыв глаза, он без особого интереса стал рассматривать все еще длящуюся картину великого трудового празднества. Ему нужны были сейчас цифры, имена, итоги, сравнения — то, что поместится в чемодане его головы, не больше.
Думал и Хозе. Он вспоминал концлагери во Франции, и оставленных там товарищей, и их просьбы разыскать детей и, если живы они, рассказать им о судьбе отцов, о завещании мстить.
В свое время он завел себе поминальник и записал в него за упокой имена всех, кто поручил ему навестить детей, а за здравие — имена детей. Он выучил наизусть этот список и теперь вез в памяти батальон мертвых и батальон живых. И сам он был как бы мертвец, как вестник с того света, как апостол мщения. Что рассказать малышам? Полмиллиона мужчин, женщин и ребят, раненые, голодные, изможденные, покидают родину. Что ждет их впереди, неизвестно. Так что ж ведет их, упрямо ведет вперед, в глубь гор, к Франции?
Вера! Вера в честь и совесть человеческую. Франция не подведет. Поделится коркой хлеба. Не выдаст. Дает воды охладить воспаленные губы.
Но Блюм — подлец из подлецов в образе эстета, мелкий торгаш чужой кровью, якобы исследователь прекрасного, а по сути собачий навоз в галстуке — предал всех, полумиллионом смелых и благородных людей стало меньше в Испании. Чтоб ему самому попробовать тюремной похлебки, поваляться на камнях, грызть навоз, чтоб ему окончить свои дни за решеткой, в тьме какой-нибудь тюрьмы для сутенеров!
На головном участке встретили гости группу киргизов. Их костюмы сразу привлекли внимание. Киргиз Усенбеков, узнав, что перед ним двое чехов, похвастался, что хорошо знаком с Юлиусом, и, узнав, что перед ним не только земляк, но и друг Фучика, который к тому же собирается скоро домой, ни за что уже не захотел отпустить от себя Войтала и звал его с собой, в Киргизию.
— Как можно? — кричал он, точно Войтал совершил некрасивый поступок, не принимая его приглашения. — Это скандал будет! На Иссык-Куль надо ехать, джейлау, горные пастбища, посетить! Одно место есть у нас, Арна называется. У-у, там табуны какие, овцы какие, горы — рукой взять можно! Тянь-Шань слышал? Прямо на тебя смотрит. Не хочешь горы, другое покажем. Ореховые леса — не сады, нет, леса! Видел когда-нибудь? Это в Орслан-боба. Надо обязательно смотреть.