Как-то Войтал спросил Ольгу:
— Вы не любите доктора Горака?
— Не люблю и не понимаю, как вы можете всерьез спорить с ним.
— Поймите, таких, как он, у нас очень много. Я тоже не люблю его. Но я должен жить с ним рядом. Я не могу уничтожить его. Я обязан его переспорить и убедить. Я отвечаю за него перед своей совестью, а вы — нет. Вам все равно. Вы в стороне. Хорошо вам, что Сталин и партия расчистили для вас жизнь. Мы с вами, Ольга, живем сейчас в одной стране, но это не значит, что мы живем в одном и том же измерении. Мы на советской земле, но душа моя стоит обеими ногами на чешской. Я все измеряю той мерой, что дома.
— Не знаю, я плохо вас поняла. В общем, вы все какие-то сложные, с вами так трудно…
— И с Хозе?
— Нет, с ним как-то проще. Он злее вас.
— А Шпитцер?
— А Шпитцер… Вы знаете, я ничего не могу сказать о нем. Иногда мне кажется, он совсем свой, давнишний, а иногда как тесто: лепишь его, лепишь, а оно никак но лепится.
— В общем, для вас это хорошо, что вы с нами. У вас мало знают западноевропейских людей.
— Почему мало? — Ольга явно обиделась. — У нас все отлично знают… и Димитрова, и Тельмана.
— Вы забыли, Ольга, Карла Маркса и Фридриха Энгельса.
— Ничего я не забыла, я хочу сказать, что Долорес Ибаррури, наверно, была бы мне понятнее вас.
— Ах, вот что! — и Войтал, несколько озадаченный исходом беседы, невольно ускорил шаг. Ольга сочла за лучшее не нагонять его.
Доктор Горак, Хозе, Шпитцер, Раиса Борисовна и Ахундов уже приступили к завтраку, неумело сидя — за исключением Ахундова — на корточках или поджав под себя ноги, как принято в Средней Азии, где не приняты столы и стулья, где ковер и подушка — вся мебель.
— Получили по носу? — спросил Горак, и все, включая Шпитцера, не понявшего слов, но догадавшегося о смысле их, добродушно рассмеялись.
— Ольга, идить кушьять, — позвал Хозе, но она сделала вид, что не расслышала его зов, хотя и не могла не понять, что поступает по-детски.
По-детски! Тогда не нужно говорить с ней, как со взрослой, и вступать с ней в споры по вопросам политики. Нашли тоже девочку, которая будет смотреть им в глаза и поддакивать во всех случаях, а у нее свое мнение, свои глаза, свои симпатии!
Она рассеянно бродила по аллейкам молодого сада, распланированного по-европейски, с клумбами, куртинами, цветочными оторочками дорожек, и Хозе издали следил за нею любуясь.
Она не очень много знала, эта горячая русская девушка, и была на редкость наивна, но в ней чувствовалась особая психическая организация, отличающая ее от всех девушек мира. Ольгу нельзя было сравнить ни с испанками, ни с итальянками, ни с француженками ее возраста и воспитания — и не потому, что Ольга резко выделялась своими знаниями, умом, — нет, она решительно ничем не выделялась бы среди сверстниц других наций, кроме иной, чем у них, ни на что не похожей манерой относиться к миру с какою-то, очевидно, врожденной, органической категоричностью. Она жила, зная, зачем и для чего она существует, что ей предстоит сделать в жизни, и была у нее твердая вера в свои силы и в правоту своей страны и убежденность, что она, семнадцатилетняя десятиклассница Ольга Собольщикова, живет на много десятилетий впереди и доктора Горака, и Войтала, и Хозе Мираля и что, как бы умны, опытны и дальновидны они ни были, а все равно она опытнее их, несмотря на то, что и не жила еще и мало знает. Но она опытнее, потому что впереди, потому что в свои семнадцать лет она старше всех их.
Они все поднимались по крутому подъему вверх, и она опередила их только потому, что родилась у идущих быстрее, у тех, кто был в авангарде, кто успел подняться выше, чем остальные. И теперь она стояла где-то у самых высот подъема и, оглядываясь назад, следила за тем, как берут подъем хорошие и плохие, старые и молодые люди других стран; ей было многое виднее, чем им.
Сбросив косы на грудь и попеременно теребя то одну, то другую, она гуляла по реденькому саду, загорелая до того, что кожа бессовестно лупилась у нее на носу, и все-таки бело-русая, светлая, настоящая северянка, и лицо ее выражало непритворный гнев — и нельзя было не залюбоваться ее простотой, сквозившей в каждом взгляде верой в людей, ее строгой и чистой принципиальностью отношений к людям. Это было даже не личным ее качеством, а свойством целого поколения, пожалуй, чертой эпохи, к которой принадлежала она по праву рождения.
— Мы замучили, кажется, нашу Ольгу, — сказал доктор Горак. — Хорошо бы дать ей отдохнуть. Куда мы сегодня направляемся, господин Ахундов?
План, как всегда, оказался чудовищный по напряжению, но возражать было поздно. Ахундов уже созвонился с участками, где они должны быть, и там уже специально поджидали их, отказываться не приходилось.
— А товарища Ольгу мы оставим, дадим выходной, — охотно согласился Ахундов, — я поручу ей сделать кое-что для газеты.
— Она, следовательно, отдохнет только от нас, а не вообще? — пошутил Горак.
Вот каким образом Ольга очутилась одна на весь день, с тридцатью рублями аванса, наспех сунутыми ей Ахундовым, и с поручением непременно найти корреспондента Березкина, который должен быть сегодня в районе того колхоза, где они завтракали. Поручение было не сложно: как можно больше узнать у Березкина о положении дел на канале и как можно меньше рассказывать ему об иностранцах.
Когда она, миновав пыльные улицы кишлака, пыльные до того, что нога в тапочке по щиколотку погружалась в лесс, мелкий, как пыль, вышла к трассе, работы шли полным ходом. В палатке участкового штаба томились прорабы, десятник и приезжие. Березкина еще не было, но его ждали с минуты на минуту, и Ольга присела возле палатки подождать его.
Время шло к полудню. Глухой раскаленный день дымился до горизонта. Десятки тысяч лопат и кетменей, экскаваторы, грузовики, носильщики, тачечники, верховые поднимали серую дымовую завесу. Шло сражение, как на старых картинах, где виден только первый, крупный план и смутно угадывается, что же собственно делается там, в глубине.
Одни рыли землю, другие относили грунт на гребень траншеи, третьи правили лопаты и кетмени, разносили воду, четвертые делали плотничьи поделки, пионеры в галстуках работали связными при штабе.
В шуме и грохоте труда прослушивались звуки песен и музыки.
Вдруг из палатки выскочил кто-то в трусах, повидимому, инженер.
— Беги, дочка, к Амильджану, зови сюда, — сказал он ей. — И чтобы скорее. Скажи, Юсупов приехал.
— Какому Амильджану?
— Ай, господи, любой пионер знает!.. Скорей, скорей!
И Ольга, оправив юбку, побежала бегом, сама еще не зная, где ей искать этого Амильджана и кто он собственно. Когда она обращалась к прохожим и спрашивала, кто такой Амильджан и где он может быть, все удивленно пожимали плечами — Амильджана не знаешь? — но где он, ответить никто не мог.
Она бежала мимо столовой, где торопливо трудились повара и поварихи, мимо участков, где работали городские служащие, мимо медицинских пунктов, где врачи и сестры поджидали больных, мимо книжных киосков, мимо сапожников, сидевших длинным рядом и починявших обувь, мимо агитаторов, громко читающих об успехах передовиков. Она бегала не менее часа, пока не нашла этого Амильджана невдалеке от палатки штаба. Она сейчас же узнала своего старого знакомца по Ташкенту — Шарипова. Он и техник возились над деревянной моделью перепада.
Юсупов уже был здесь, и уже шло заседание на ходу вокруг деревянной модели, которую устанавливали на специально прорытом опытном арычке, и плотник Амильджан Шарипов как раз и был здесь тем главным человеком, от которого все зависело.
Деревянную модель перепада установили на маленьком опытном канале в сто с лишним метров. Инженер дал знак пустить воду. Сотни любопытных вытянули шеи.
Вода стремительно понеслась по конусу и водобою модели и только у рисбермы, где, по проекту, кончался бетон и начиналось каменное крепление, вдруг закипела, точно натыкалась на раскаленное ложе. Струя воды не разбрасывалась по конусу, а неслась одним потоком.
— Идите, уважаемые, работать! — умоляюще крикнул инженер. — Здесь дело, долгое, скучное.