Вот у первых домов на улице делла-Фара показалась толпа людей, она бурлила, как вздымающиеся волны, за ней следовала еще большая толпа, которую еще невозможно было хорошо разглядеть, так как ее заслоняли ряд крыш и Сан-Пийский дубовый сквер.
То шли на подмогу крестьяне из окрестных деревень, чтобы усилить ряды мятежников. Постепенно толпа редела, разливаясь по городским улицам, и исчезала, как рой муравьев в запутанном лабиринте муравейника. Порой крики совершенно замирали, и тогда отчетливо слышался шелест дубов, растущих перед дворцом, который казался еще более одиноким и заброшенным.
— Где мой сын? — снова спросил старик, и в его голосе звучала все возрастающая тревога. — Позови его. Я хочу его видеть.
Он весь дрожал, лежа на своей постели. Его мучила не только тяжелая болезнь, но и страх. Еще со вчерашнего дня, при первых признаках мятежа, при угрожающих возгласах сотен молодых парней, собиравшихся идти к дворцу, для выражения протеста против последних насильственных действий герцога д’Офена, им овладел безумный ужас, он хныкал, как баба, а ночью призывал всех святых рая. Мысль об опасности и, быть может, о смерти, наполнила невыразимым ужасом душу этого расслабленного, полумертвого старика, доживавшего последние дни. Он был тяжело болен, но не хотел умирать.
— Луиджи, Луиджи! — тревожно звал он сына.
Весь дворец оглашался назойливым скрипом оконных рам, в которые ударял ветер. То и дело слышался стук хлопающих дверей или чьих-то торопливых шагов и отрывистые возгласы:
— Луиджи!..
Герцог спешил на зов. Он был бледен и встревожен, но старался овладеть собой. Он был высокого роста, вся его фигура свидетельствовала об огромной физической силе. Борода была еще совершенно черная, из большого гордого рта вырывалось горячее дыхание, глаза — мутные и жадные, нос — огромный, раздувающийся, покрытый красными пятнами.
— Ну? — спросил дон Филиппо, затаив дыхание. Он, казалось, задыхался от волнения.
— Не бойтесь, отец, я здесь, — ответил герцог, подходя к кровати и пытаясь улыбаться.
Маццагронья стоял у балкона и напряженно смотрел на улицу. Крики совершенно смолкли, и никого не было видно. Красный огненный диск солнца спускался к краю ясного неба, делаясь все больше и краснее по мере приближения к вершинам холмов. Казалось, что все на земле было объято пламенем, словно раздуваемым юго-западным ветром. Между деревьями парка Лиши показался серп луны. Вдали блестели окна домов Поджио Ривели, Риччано, Рокка-ди-Форка, и временами слышался перезвон колоколов. Там и сям вспыхивали огни. От удушливого зноя невозможно было дышать.
— Во всем виноват этот Шолли! — произнес герцог д’Офена своим суровым и резким голосом. — Но…
Он сделал угрожающий жест и подошел к Маццагронье.
Его беспокоила участь Карлетто Груа, которого он еще не видел сегодня. Он вынул из пистолета две длинные пули и внимательно осмотрел их. Тяжелыми шагами ходил он взад и вперед по комнате.
Отец широко раскрытыми глазами следил за всеми его движениями. Он кряхтел, как вьючное животное в борьбе со смертью, по временам он хватал своими безобразными руками одеяло и махал им перед собой, чтобы освежить себя струей воздуха. Несколько раз он обращался к Маццагронье с вопросом:
— Не видать ли чего-нибудь?
Вдруг Маццагронья воскликнул:
— Вот бегут Карлетто и Геннаро.
В самом деле раздался сильный стук в дверь. Немного спустя, в комнату вошел Карлетто со своим слугой, оба были бледны, испуганы, облиты кровью и покрыты пылью.
При виде Карлетто герцог испустил крик. Он осмотрел его руки и ощупал тело, стараясь отыскать раны.
— Что с тобой случилось? Скажи, что случилось с тобой?
Юноша захныкал, как женщина.
— Вот здесь, — всхлипывая, сказал юноша, он нагнул голову и показал на затылке несколько слепленных кровью прядей волос.
Герцог осторожно приподнял пальцами волосы, чтобы открыть рану. Он любил Карлетто противоестественной любовью и заботился о нем, как о возлюбленной.
— Тебе больно? — спросил он юношу.
Тот заплакал сильнее. Он был нежен, как девушка, его женоподобное лицо было покрыто едва заметным пушком, он носил довольно длинные волосы, его руки были поразительно красивы, а голос его напоминал голос кастрата. Карлетто был круглым сиротой сыном беневентского кондитера, у герцога он исполнял обязанности пажа.
— Они сейчас придут, — проговорил он, при этом его лицо перекосилось от страха, и он стал смотреть полными слез глазами на балкон, со стороны которого снова послышался гул, на этот раз еще громче и ужаснее.