Донна Лаура сидела в беседке, погрузившись в свои думы.
Она уже была старухой. У нее был тонкий, благородный профиль, длинный нос с небольшой горбинкой, довольно высокий лоб, очень красивый рот, еще свежий и полный сердечной доброты. Седые волосы вились на висках, образуя вокруг головы род венца. В молодости она, должно быть, была очаровательна.
Лишь два дня тому назад она приехала в этот уединенный дом с мужем и несколькими слугами. Она категорически отказалась жить в месте обычного летнего пребывания, на великолепной вилле, высившейся на Пьемонтском холме, она отказалась также и от моря ради этой пустынной, почти безводной деревни.
— Прошу тебя, поедем в Пенти, — сказала она своему мужу.
Барона, семидесятилетнего старика, сначала несколько удивило это странное желание жены.
— Зачем в Пенти? Что нам делать в Пенти?
— Поедем, прошу тебя. Хотя бы для разнообразия, — настаивала донна Лаура.
Барон, как всегда, дал себя убедить.
— Поедем.
Донна Лаура хранила глубокую тайну.
В молодости она пережила жгучую страсть. Восемнадцатилетней девушкой она вышла замуж за барона Альбонико, сделать это заставили ее семейные традиции. Барон сражался под началом Наполеона Первого и отличался большой храбростью, он почти никогда не бывал дома, так как все время следовал за императорскими знаменами. В одно из его продолжительных отсутствий маркиз Фонтанелла, молодой человек, женатый и имевший детей, влюбился в донну Лауру, и так как он был очень красив и горячо любил баронессу, то, в конце концов, сломил сопротивление любимой женщины.
Тогда для двух влюбленных наступила пора самых сладких грез. Они жили, забыв все на свете.
Но вот донна Лаура в один прекрасный день почувствовала, что она беременна, она горько плакала, отчаивалась, переживала ужасные волнения, не зная, на что решиться, как спасти себя. По совету своего друга, она уехала во Францию, там укрылась она в неведомом уголке Прованса, одной из южных местностей, богатых садами, где женщины говорят на языке трубадуров.
Она поселилась в деревенском домике, окруженном большим садом. Деревья расцветали: была весна. Среди ужасного душевного состояния, близкого к черной меланхолии, она временами испытывала минуты бесконечного блаженства. Целыми часами просиживала она в тени, в каком-то бессознательном состоянии, в то время как смутное чувство материнства порой заставляло трепетать все ее существо. Вокруг нее росли цветы, распространяя острый аромат, к горлу подступали легкие приступы тошноты, и ослабляющая истома разливалась по всем членам. Незабвенные дни!..
Когда приблизился торжественный момент, к ней по ее настоянию приехал ее друг. Бедная женщина испытывала страшные мучения. Он стоял возле нее, бледный, молчаливый, не переставая целовать ее руки. Роды начались ночью. Она кричала в родовых муках, судорожно хваталась за кровать, думала, что умирает. Первый крик младенца потряс ее до глубины души. Она лежала на спине, слегка запрокинув голову за подушки, мертвенно бледная, не имея сил не только говорить, но даже поднять веки, слабо шевелила бескровными руками, простирая их к свету, как это часто делают умирающие.
В течение всего следующего дня она держала младенца при себе, в своей постели, под своим одеялом. Это было хрупкое существо, мягонькое, красненькое, непрерывно шевелившееся, с неопределившимися человеческими чертами. Слегка припухлые глаза были еще закрыты, изо рта вырывались хриплые, жалобные звуки, очень похожие на слабое мяуканье.
Восхищенная мать не могла наглядеться на него, она гладила ребенка, ощущала на своих щеках его нежное дыхание. В окно проникал мягкий свет, и виднелись провансальские поля, покрытые посевами, спокойный воздух оглашался пением жнецов. Это был священный день.
На следующий день у нее отняли младенца, скрыли его, унесли неизвестно куда. Она не видела его больше. Потом она вернулась в свой дом и стала жить со своим мужем жизнью всех женщин, никакое другое событие больше не волновало ее души. Других детей у нее не было.
Но воспоминания о ребенке, идеальное обожание этого существа, которого она больше не видела, о котором даже не знала, где он, навсегда овладели ее душой. Других мыслей у нее не было, она вспоминала все самые ничтожные подробности этих дней, ясно представляла себе ту местность, форму деревьев, растущих перед домиком, очертания холма, замыкавшего горизонт, цвет и узоры одеяла, покрывавшего постель, пятно на потолке комнаты, рисунки блюдечка, на котором ей подавали стакан, — все-все, так ясно, отчетливо… В любой момент образы этих далеких предметов вставали в ее памяти без всякой последовательности, без связи, как во сне. Порой они почти ошеломляли ее. Иногда живо и ясно вспоминала она людей, виденных ею в той местности, их движения, самые незначительные жесты, позы, взгляды. Ей казалось, что в ушах ее еще звенит крик младенца, что она трогает его ручки, тоненькие, розовые, мягонькие, — эти ручки, которые были, быть может, единственными окончательно сформировавшимися членами, похожими на миниатюрную модель взрослого человека, с микроскопическими жилками, с крошечными суставчиками, обозначавшимися под тоненькими складками, с прозрачными, нежными ноготками, слегка подернутыми фиолетовым налетом. О, эти ручки! С каким-то странным трепетом мать думала о их бессознательной ласке! Она даже ощущала их запах, — особенный запах, напоминающий запах едва оперившихся голубей!