Как, однако же, вяло слово человеческое, когда оно укладывается в размеренные строки и обусловленные знаки, прозванные буквами!... Доселе чувствуется в сердце та невыразимая сладость, та непобедимая сила речей о. Макария, которыми он тогда потряс все существо наше... Вся пошлость жизни светской встала перед нами во всем своем безобразии; в груди стало тесно от накопившихся слез, которые неудержимо потекли потоком из глаз моих. Да, мы плакали! и сладки были эти слезы глубокого раскаяния в грехах!... Отец Макарий утешал нас словами Священного Писания и писаний отеческих. Боже мой! Как много было в речах его врачующей елейности, какая чудная заря невечернего дня Христова поднималась тогда из-за туч нашей грешной души!...
О. Макарий посоветовал нам поговеть и, благословив нас, пошел в другие номера гостиницы для назидания и поучения посетителей, которые жаждали его внушающего слова. Мы сами видели, как встречали его на дворе гостиницы: ему кланялись в ноги, теснились, чтобы принять благословение и крестились от радости, получив его.
Во все время приготовления нашего к исповеди и Св. Причащению Старец ежедневно навещал нас и назидал духовно. Мы раскрывали перед ним все наши помышления... Как-то раз зашла у нас речь о постах. Признаться, я боялся сказать ему о виновности своей в этом отношении, опасаясь услышать строгий выговор за нарушение постановлений Церкви. Вышло совсем не так. Отец Макарий кротко заметил нам, что это дурно, нехорошо, что в Церкви на то и существуют разные постановления, чтобы мы, как дети ее, соблюдали их со всею строгостью; что они обязательны для всякого, невзирая ни на какие условия обыденной жизни; все это он говорил так мягко и ласково, что у меня явилась смелость спросить его:
— А можно ли, в случае нужды, например: в дороге, в гостях, вообще, где неудобно найти постную пищу, разрешать на скоромную?
О. Макарий, улыбнувшись, отвечал мне на
это:
— Могу ли я — иеромонах — разрешать то, что запретила Церковь? Нет, я бы просил вас, хоть из любви ко мне, начать соблюдение постов.
Мы решились послушаться. Сначала трудненько было, а потом привыкли и теперь, благодаря Бога, не чувствуем в этом никакой тягости.
Разговаривая с о. Макарием, я как-то сказал ему, что живя и вращаясь в свете, случается, что вдруг, ни с того ни с сего, понравится какая-нибудь девица; слово за слово и привяжешься к ней, да так, что после находишь необходимым из опасения ревности скрывать это от жены; даже на молитве и в храме Божием все думаешь о ней да о ней. Конечно, с течением времени эта привязанность сама собой проходит и забывается, а все-таки...
— Да, — со вздохом сказал о. Макарий, — вам, людям светским, такая ветреность кажется пустою, незначущею; а между тем в ней кроется страшное зло, влекущее за собою бездну бед и напастей и окрадывающее вашу духовную сокровищницу. Спаситель прямо говорит: «Всяк, иже воззрит на жену, во еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем». Видите, вы только взглянули с вожделением, а грех уже совершен и заповедь Господня нарушена. А с житейской-то точки зрения — сколько горьких скорбей влекут за собою подобные пристрастия! Вот вы теперь, как я вижу, живете счастливо и покойно в вашем семейном быту, любите вашу жену, и она вас любит, откровенны вы с нею; вы имеете в ней друга, который искренно участвует в ваших скорбях и радостях; а лишь только в сердце ваше проникнет помысл об измене — искуситель тотчас схватится за него и повлечет вас с такою силой, что трудно уже будет остановиться и воротиться к священному вашему долгу. До падения тут уже недалеко; а совершись оно — все тогда расстроилось! В жене вашей, если она верна вам, вы будете иметь скорее врага, чем друга; вместо любви вы начнете питать к ней ненависть; вместо утешения вы будете видеть в ней помеху удовлетворению вашей грубой нечеловеческой страсти; вы и не заметите, как станете беззаконным врагом вашей законной супруги, что за горькая будущность такой жизни! Но это еще здесь; а что там, за гробом!... Страшно... страшно грешнику впасти в руце Бога Живаго!