— Дети… женщины… старики… — тихо сказала Фания. — За что вы их-то?
— Это не наши дети! — выкрикнул Индулис. Снова наполнил стакан и выпил. Глаза у него стали совсем стеклянными, в углах рта показалась пена. Он вдруг задумался, весь лоб у него покрылся уродливыми морщинами. — Это не наши дети, Фания! — крикнул он снова. — Зато нашим детям останется больше места.
Фания встала с дивана и, ничего не сказав, ушла в спальню. Маленькая Дзидра спала глубоким сном. Одна ручонка была закинута за голову, другая прижимала к груди куклу. Глядя на ребенка, Фания представила себе других детей, которые доверчиво возились в песке у ног Индулиса. Мурашки пробежали у нее по спине.
— Куда его теперь положить? Ведь он постель опоганит. Ах, пускай куда хотят, туда и кладут. Не буду я ухаживать за убийцей.
Но мадам Атауга сама позаботилась о своем сыночке. Там же, в столовой, она накрыла чистой простыней диван, принесла с отцовской кровати одеяло и подушки, взбила их, огладила заботливой рукой и пожелала покойной ночи.
— И чего ты, Джек, киснешь здесь?.. — сказал Индулис, когда мать вышла из комнаты. — Я тебе подыщу приличное дело. Управляющий домом, ха-ха… в нынешние времена этим семью не прокормишь. Поступай ко мне в группу. Поедем в Латгалию стрелять жидов. Имущество будем делить поровну. Обеспечишь семью на много лет.
— Я не умею стрелять, Индул, — испугался Бунте. — И неизвестно, как еще Фания на это посмотрит.
— Эх ты! Сидишь под башмаком у жены и пикнуть не смеешь. А твоя Фания — гусыня. Не стоит с вами тратить слов. Мне нужны крепкие ребята… такие, у которых рука не дрогнет… которые не морщатся от каждого пустяка. Думаешь, таких не хватает? Сколько угодно, Джеки, и все парни на эф-эф [7]. Пошел вон, ты мне надоел. Ни на что ты не годишься!..
Глава пятая
В конце июня на хуторе Лиепини начался сенокос. Старый Лиепинь сам сел на сенокосилку и объехал крупные участки. Приречные луга и мелкие клочки они вдвоем со старичком рабочим выкосили по утрам — пока трава еще в росе — косами.
Как ни велика была нужда в рабочих руках, мамаша Лиепинь не пускала работать Эллу.
— Надо беречься, Элла, — то и дело напоминала она. — Какой-нибудь пустяк — и беда случится. Тебе ни тяжелого поднимать нельзя, ни нагибаться. Посиди лучше дома, хватит с тебя, если обед нам сготовишь.
С акушеркой уговорились на всякий случай, что та не будет пока отлучаться далеко от дома.
— Неужели Петер так и не приедет на это время? — рассуждала мамаша Лиепинь. — Вместе как-то спокойнее. И чего ему сидеть в этой Риге? Бросал бы все и ехал в деревню помогать тестю. Зимой как еще пригодится каждый кусочек масла. Будто мы не знаем, каково в военное время с продовольствием.
Старый Лиепинь тоже считал, что зять мог бы догадаться приехать в такую горячую пору. Неужели в Риге без него не обойдутся? Говорят, там сейчас и работы настоящей нет. Один проезжий передавал, что у рижских мостов идут бои: рабочегвардейцы с красноармейцами заняли позиции на набережной Даугавы и не дают немцам перейти реку. Сколько времени они продержатся? Все равно ведь придется отступать, а многим это будет стоить жизни.
Однажды у Лиепиней заночевал один рижанин. Он сам дрался у мостов, был ранен осколком мины в плечо, и товарищи услали его в тыл. Петера Спаре он своими глазами видел среди рабочегвардейцев.
— Они будут держаться до последнего.
— Ах, безрассудный какой! Ах, беда-беда! — разахалась мамаша Лиепинь. — Доиграется когда-нибудь, доиграется он… Совсем забыл про жену. Семейный человек, а что делает.
Утром рижанин отправился дальше, а через два дня до Лиепиней докатились слухи, что Рига занята немцами. Теперь в любой момент можно было ждать, что они заявятся и сюда.
— Если Петер и теперь не приедет, значит — нет его и в живых, — повторяла мамаша Лиепинь. — Иначе все бы заехал проститься.
Петер не появлялся. Вскоре через волость прошла немецкая войсковая часть. Старики Лиепини рассудили, что пора подумать и о будущем. Как хорошо, что они при большевиках не испортили отношений с Лиепниеками и прочими волостными богатеями.
— Надо бы почаще видеться с соседями, — сказала мамаша Лиепинь. — Ты бы, отец, зашел вечерком к Лиепниекам. Потолкуй, разузнай, как они дальше жить думают. Кто его знает, может и Зиемель вернулся из лесу. Надо показаться людям, пускай видят, что мы с ними заодно. Зять этот наш был, да сплыл. Отняли же мы у него дочь, как только увидели, что Петер собирается воевать с немцами. Считай, что они разведенные с первых же дней войны. Нам за него отвечать не придется.
— Мы что, — согласился Лиепинь. — Не мы его растили, не мы от него пользу видели.
— Только Элле жизнь исковеркал. Что ему теперь! Сам пропал, а мы — воспитывай его ребенка. И придется.
В конце концов решили, что все устраивается как нельзя лучше: все равно семейная жизнь у Эллы вкривь и вкось шла. Теперь, когда Петера больше нет, можно подумать о будущем. Женихов еще хватает. К примеру, сын Лиепниека, — он ведь когда-то всерьез заглядывался на Эллу. Не забреди этот коммунист, какая бы пара вышла! Но, как говорится, старая любовь не ржавеет, ничего еще не потеряно. Вот только ребенок… Конечно, без него бы лучше, но разве мало молодых женщин получают и при куче детей хорошего мужа, если они лицом недурны и за душой кое-что имеют!
— Сходи, сходи, старик, к Лиепниекам.
Умудренные жизнью, они старались попроще глядеть на вещи и никогда не сокрушались сверх меры. С Эллой пока рановато говорить о будущем, ей не до того сейчас. Однако старый Лиепинь на всякий случай сходил к Лиепниекам, побеседовал и вернулся довольный.
— Ничего, на нас не обижаются. Если бы все соседи такие были! Закиса, того, правда, съесть готовы. Еще неизвестно, что с ним будет. Оно и верно, с чего этот голодранец вклинился между двух усадеб?
— Это я давно говорила, — отозвалась Лиепиниене. — А Макс ничего не сказал? Привета не передал?
— Его дома не было.
— Сходи еще раз, когда дома будет.
Четвертого июля у Эллы родилась девочка. Акушерка ежедневно навещала молодую мать и новорожденную, но все шло без осложнений. Лиепиниене уже побывала у пастора. Уговорились, что в следующее воскресенье после богослужения он приедет на хутор окрестить девочку. Ей уже заранее выбрали имя — Расма.
По старинному обычаю, после родов к Элле пришли с поздравлениями соседки и школьные подруги. Принесли подарки, вино собственного приготовления, домашнее печенье. В комнате Эллы повеяло свежими слухами и пересудами. Мир ее детства и девичества, от которого Элла отошла на недолгое время, снова обступил свою неверную дочь, и ей было так приятно опять очутиться в своей прежней комнатке, опять стать прежней Эллой. Здесь не то что в Риге, среди друзей и знакомых Петера Спаре, — здесь не обсуждали высоких материй, круг здешних интересов ограничивался семьей, событиями своего двора и судьбами своей волости. Такой-то сошелся с такой-то, там-то будет свадьба, а там надо ждать развода… Коровы, поросята… племенной бык Зиемеля забодал пастушка, а у волостного писаря немецкие солдаты потаскали всех кур. Правда, время вносило в обычный порядок жизни новые элементы, и Элле трудно было определить, что существеннее: то ли, что оставалось неизменным от поколения к поколению, или то, что, подобно порыву бури, властно врывалось в жизнь, переворачивало ее до основания. Гостьи рассказывали о тех, кто бросил насиженные гнезда и ушел вместе с Красной Армией, и о тех, кто пришел с запада, вместе с танками и бронемашинами, и хозяйничал теперь во всех углах страны.
Когда подруги ушли, Элла, возбужденная и уставшая от впечатлений, закрыла глаза и стала думать. Ее увлекла эта бесконечно знакомая стрекотня и милые мелочи жизни. О серьезных вещах она боялась думать. Судьбы народов, борьба двух миров — все это было для нее как незваная, неотвратимая и пугающая своей мощью гроза. И так же как при ударе грома она прятала голову под толстое одеяло, так и теперь избегала взглянуть в суровое лицо действительности. Так легче — по крайней мере голова кругом не идет. Человек может жить и мелочами. С недоумением перелистывала она принесенные из волостного правления газеты. Вот номер «Тевии» от четвертого июля. В этот день Расма родилась… И в тот же день в газете было напечатано воззвание: