— Так ведь вам дорогу объяснял Курмит из Саутыней?
— Он, конечно, но лучше бы и ему не знать, как к вам добраться. В Курмите я не сомневаюсь, но всегда надо быть готовым к худшему. Да и для него самого лучше, если будет меньше знать. Тогда в случае провала — а с такой возможностью всегда надо считаться — он ничего не сможет открыть врагу, как бы его ни пытали.
— На будущее время надо это учесть, — сказал Капейка, оборачиваясь к товарищам. — Тут хоть друг, хоть брат, а дистанция должна быть. Как-никак, мы находимся в тылу врага.
Они проговорили до самого утра. Партизаны рассказали Курмиту о положении в районе, о настроениях среди крестьян. Не осталось почти ни одного двора, которого так или иначе не коснулся бы террор; так же, как в Риге, почти каждая семья оплакивала кого-нибудь из близких. А тут еще гужевая повинность, чрезмерные налоги, обдиралы-фюреры, ведущие надзор над хозяйственной жизнью, шпионы-десятники… Словом, у крестьянина не жизнь, а сущий ад. Большинство решило в будущем году засеять столько, чтобы хватило только на прокорм. Многие слушают московские радиопередачи, а официальным немецким сообщениям ни один здравомыслящий человек не верит. Но активность народа парализовал кровавый террор. Не видя ясной и определенной перспективы, крестьяне воздерживаются от решительных действий. Как-нибудь перетерпеть тяжелые времена, как-нибудь приспособиться, уцелеть — вот их сегодняшняя мудрость.
— Наша задача — превратить это пассивное сопротивление в активную борьбу, — сказал Курмит. — Пример партизан, ваши успехи много значат. Поэтому вам надо быть сильными. Сильными и мудрыми. А самое главное — не теряйте связи с народом. Нельзя допускать, чтобы народ был сам по себе, а вы — сами по себе. Только вместе с народом вы и можете что-то сделать.
Иманту заготовили справку, что он проработал лето пастухом в одном из крестьянских хозяйств Эзермуйжской волости и направляется в Ригу к родным. Бланк с печатью принес с собой Курмит.
В путь они вышли рано утром третьего января. За первый день отмахали километров сорок. По дороге Курмит завернул к своим родным в усадьбу Саутыни. Это было первое звено цепи. Обоих ходоков угостили обедом, и, когда они собрались идти, хозяин усадьбы провожал их за несколько километров. К вечеру они достигли хуторка Лидака, где и заночевали. Здесь хозяйничали на восьми пурвиетах две женщины — мать и дочь. Мать приходилась свояченицей Курмиту из Саутыней. Дочери ее Анне недавно исполнилось семнадцать лет, но ей можно было дать и больше. Высокая, ловкая и быстрая, она весь вечер ходила по домику, напевая все одну и ту же песню:
Имант вспомнил, как эту песню однажды стала напевать Ингрида. Он еще тогда поддразнил сестру: кто тот парень, которому она дала руку, и знает ли об этом мать? Ингрида покраснела, рассердилась и потом молчала весь вечер. Они, конечно, опять помирились, но песню эту Ингрида с тех пор больше не пела. И теперь, греясь у печки и слушая голосок Анны, Имант почувствовал жалость и раскаяние. Не надо было дразнить Ингриду. Ясно, что пела, не думая о словах песни, — никакого парня у нее не было. Да и у Анны тоже… Но Анна хоть взрослая девушка. Иногда она так лукаво смотрит в глаза, будто хочет позвать: пойдем, побегаем наперегонки. Красивая девушка… Только живется им, видать, неважно — коровенка да несколько кур, больше нет ничего. Летом, наверно, ходят с матерью подрабатывать к богатым соседям. На комодике у нее стоит фотография какого-то парня в зеленой картонной рамочке. Наверно, родственник или школьный товарищ. Хотя кто ее знает… Прибирая комнату, Анна нет-нет да и посмотрит на карточку своими карими глазами. Милая какая, прямо голубка.
Перед тем как лечь, Ансис Курмит вышел в кухоньку и долго разговаривал с девушкой. Потом сказал Иманту, что Анна будет вторым звеном в цепи. И если когда придется, обращаться надо к ней, а не к матери.
Рано утром они отправились в путь и шли весь день. Один раз их было задержали, но у обоих документы были в порядке, и их объяснения удовлетворили шуцманов. Вечером, дойдя до усадьбы, где предполагалось переночевать, Курмит не сразу вошел в нее. Это было огромное хозяйство, целая мыза, раскинувшаяся у самого большака. Столько всего здесь было, что сразу трудно было глазом охватить все эти коровники, конюшни, мельницу с множеством разных пристроек. На пригорке стоял жилой дом. Поодаль, через дорогу, лепилась ветхая хибарка — жилье батрака или подворника. Курмит сначала пригляделся, что делается на хозяйском дворе, но, не заметив ничего подозрительного, подошел с Имантом к хибарке и стал тихонько торкаться в дверь. Их впустила старушка.
— Что, Эльмара нет дома? — спросил Курмит.
— На дальний луг, сынок, уехал, за сеном. Скоро должен вернуться.
— Вам поклон от мамаши Лидаки. По дороге заходил к ним.
— Как там Анныня живет? Здорова ли? — приветливо спросила старушка.
— Ничего, бабушка Аунынь, хорошо. Обещала недельки через две навестить вас. Не стоит… — махнул рукой Курмит, заметив, что старушка хочет засветить лампочку. — Лучше посумерничаем. Придут еще из хозяйского дома, станут узнавать, что за гости. Мы ведь думаем переночевать у вас.
— А! Тогда, и правда, лучше без огня. У Айзупиета сыновья до того любопытные, до того любопытные… Оба в айзсаргах. А старший, тот теперь шуцманом.
— Ну, пусть лучше он не знает, что у вас чужие люди. А утром, чуть свет, мы уйдем. Что, Эльмар в городе не был?
— На той неделе был. В самое воскресенье. В будни ведь и времени не выберешь. Айзупиет, как пришла немецкая власть, опять прежним живоглотом стал. Как при Ульманисе. У него ни днем, ни ночью отдыха не знаешь.
— Разве эта порода исправится?
Имант сидел на теплой лежанке и гладил кота, который подобрался к нему в темноте и тихим мурлыканьем напоминал о своем присутствии.
Эльмар Аунынь приехал поздно вечером. Бабушка занавесила окно синей плотной бумагой и зажгла свет; потом вынула из духовки миску с печеным на жару картофелем и отварной соленой салакой. Вчетвером они сели за бедный ужин и почти все время молчали. При свете Имант сразу узнал внука бабушки Аунынь: э, да это его карточка стоит на комоде у Анны Лидаки! Он был только года на три старше Имапта, но руки у него огрубели от работы, как у старого батрака. Эльмар улыбнулся Иманту, как хорошему знакомому, и мимоходом шепнул на ухо:
— Про наши дела поговорим потом, чтобы бабушка не слышала. А то еще расстроится.
Имант только кивнул ему головой и, пока бабушка сидела с ними, молчал. Убрав со стола, она ушла спать в свой уголок за шкафом. Кровать Эльмара была у противоположной стены, а рядом, на маленьком столике, в деревянной рамочке стояла карточка Анны. Имант и это уже заметил. Ему в голову пришла одна мысль, но он стеснялся высказать ее при Курмите. Когда тот лег спать, бабушка постелила ему на полу, возле печки, Имант вызвал Эльмара в кухоньку:
— Это вы держите связь с Лидаками?
— Да. Только зачем ты выкаешь? Говори мне «ты»… — улыбнулся Эльмар.
— Если ничего не имеешь против, можно. Вот что я тебе хотел сказать… У Анны Лидаки на комоде твоя карточка… Я видел.
— Да? — Эльмар покраснел. — У меня тоже есть ее карточка.
— Видел уже. Как ты считаешь — правильно это, если вы будете держать их на видном месте? Ведь вам придется встречаться по делу. А вдруг с кем-нибудь из вас что случится? Немцы станут спрашивать про знакомых, будут везде искать. Они ведь так делают. Если у Анны найдут твою карточку, сразу начнут дознаваться, кто ты такой. То же самое и с тобой может быть.
— Я как-то об это не подумал, — сказал Эльмар. — Хорошо, что тебе пришло в голову. Надо спрятать подальше, чтобы никто не нашел. Ладно, я скажу Анне, чтобы она убрала с комода.
Следующую ночь Курмит с Имантом провели в уездном городке, у книготорговца Суныня. Он еще во времена Ульманиса помогал, чем мог, подпольщикам. Самому ему нельзя было надолго отлучаться из магазина, но он не возражал, когда обязанности связного согласился взять на себя его сын Валдис, ровесник Эльмара Ауныня. Имант познакомился с ним и успел подружиться так же, как с Эльмаром.