— И вот что я вам скажу, — поучал он меня. — Женщины, как правило, в покер не садятся. Мужья возражают: есть в этой игре что-то распущенное и опасное. Но джин-рамми по десять центов за сотню — это же на мелкие расходы. Ну и, само собой, таким образом расширяется круг партнеров. — Даже миссис Смит, которая, безусловно, с негодованием отвернулась бы от игры в покер, иной раз приходила и наблюдала за нашими баталиями.
В тот день за ленчем — не знаю, почему так получилось, — разговор у нас зашел о войне. Начал его, насколько я помню, коммивояжер, который, как выяснилось, служил в гражданских частях противовоздушной обороны и теперь пустился в воспоминания о бомбежках, с навязшими в зубах подробностями, мучительно нудными, как чужие сны. На лице у мистера Смита застыла маска учтивого внимания, миссис Смит нервно поигрывала вилкой, а фармацевт все говорил и говорил о том, как разбомбили общежитие еврейских девушек на Стор-стрит («В ту ночь работы у нас было столько, что мы даже не заметили, как оно рухнуло»), и вдруг Джонс грубо перебил его на полуслове:
— Я сам потерял однажды целый взвод.
— Как это случилось? — спросил я, радуясь возможности подстрекнуть Джонса.
— До сих пор не знаю, — сказал он. — Назад никто не вернулся, докладывать было некому.
Бедняга фармацевт сидел, чуть приоткрыв рот. Он добрался только до середины своего рассказа, а слушателей у него не осталось; в нем было что-то общее с моржом, упустившим рыбу. Мистер Фернандес взял вторую порцию копченой селедки. Он единственный не проявил никакого интереса к словам Джонса. Мистера Смита это вступление несколько заинтриговало, и он попросил:
— Расскажите, мистер Джонс.
Как я заметил, все мы избегали прибавлять к его фамилии воинский чин.
— Дело было в Бирме, — сказал Джонс. — Нас перебросили через линию фронта с диверсионным заданием в японском тылу. Тот взвод потерял связь с моим командным пунктом. Взводным был один юнец, не обученный военным действиям в условиях джунглей. В таких случаях, конечно, sauve qui peut [5]. Как ни странно, у меня за всю войну не было потерь в людском составе — только один этот взвод, целиком. Исчез — вот так. — Он отломил кусочек хлеба и проглотил его. — Из плена потом никто не вернулся.
— Вы были в соединении Уингэйта? {10} — спросил я.
— В таких же частях, — ответил он и на этот раз туманно.
— И долго вы пробыли в джунглях? — спросил судовой казначей.
— Да, я там, знаете ли, как-то приспособился, — сказал Джонс. И скромно добавил: — В пустыне толк от меня был бы небольшой. Я славился тем, что ухитрялся чуять воду издали не хуже туземцев.
— В пустыне такая способность тоже могла бы пригодиться, — сказал я, и он бросил на меня через стол сурово-укоризненный взгляд.
— Как ужасно! — сказал мистер Смит, отодвигая от себя тарелку с недоеденной котлетой, разумеется, ореховой, по специальному заказу. — На что тратится мужество, выучка — на то, чтобы убивать своих ближних!
— Кандидатуру моего мужа на президентский пост, — сказала миссис Смит, — поддерживали в нашем штате все, кто отказывался от воинской повинности.
— Разве мясоедов среди них не было? — спросил я, и миссис Смит в свою очередь бросила на меня разочарованный взгляд.
— Тут нет ничего смешного, — сказала она.
— Вопрос справедливый, голубчик, — с мягкой укоризной сказал ей мистер Смит. — Но если вдуматься, мистер Браун, то не так уж странно, что вегетарианство и идейный отказ от воинской повинности идут рука об руку. Я говорил вам на днях про кислоты и про то, как от них зависит проявление человеческих страстей. Выведите кислоты из организма, и в нем, так сказать, освободится место для совести. А совесть — ведь она, знаете ли, растет и растет. И вот в один прекрасный день вы говорите: «Не хочу, чтобы ради моего удовольствия резали ни в чем не повинное животное», а потом, может быть неожиданно для самого себя, в ужасе отворачиваетесь от уничтожения своих ближних. И дальше перед вами встает расовый вопрос и Куба… Могу вас заверить, что меня поддерживали также многие теософские общества {11}.