— Вы еще не спите? — спросил он.
— Даже не начинал раздеваться.
— А я все сокрушаюсь о сегодняшнем вечере. Вот нехорошо получилось! Правда, материал был очень уж скудный. Но знаете, у меня какое-то суеверие насчет последнего вечера на пароходе — может, никогда больше и не увидимся. Будто под Новый год — когда хочется, чтобы старикан ушел с честью. Ведь умирать можно и по-доброму. Мне было не по себе, когда этот черный заплакал. Ему словно виделось что-то. Впереди. Я, конечно, человек не религиозный. — Он испытующе посмотрел на меня. — И вы тоже, по-моему.
У меня создалось впечатление, что Джонс явился неспроста — не только затем, чтобы посетовать по поводу неудавшегося вечера, а, скорее, с какой-нибудь просьбой или с вопросом. Если бы он имел возможность чем-то пригрозить мне, я бы даже заподозрил, что этим его приход и объясняется. Двусмысленность выделяла его, точно кричащий костюм, и он явно выставлял ее напоказ, будто говорил: «Принимайте меня таким, каков я есть». Он снова начал:
— Казначей уверяет, что вы в самом деле хозяин отеля…
— А у вас были сомнения на этот счет?
— Да нет, не то чтобы. Но, на мой взгляд, вы человек не того склада. Паспортные данные у нас не всегда соответствуют истине, — пояснил он с умилительной рассудительностью.
— А что стоит в вашем паспорте?
— Директор компании. И это верно… до некоторой степени.
— Звучит несколько неопределенно, — сказал я.
— А в вашем?
— Бизнесмен.
— Но это еще неопределеннее! — торжествующим голосом воскликнул он.
Выспрашивание — правда, несколько завуалированное — стало основой наших отношений на тот короткий срок, пока они длились: мы цеплялись за малейшие ниточки, хотя и делали вид, будто верим друг другу, когда речь шла о вещах серьезных. Я думаю, что те из нас, кто почти всю свою жизнь лукавит — с женщинами ли, с компаньонами и даже с самими собой, чуют себе подобных издали. Мы с Джонсом успели узнать многое друг о друге, прежде чем все кончилось, ибо частичке правды всегда даешь ход, если выпадает такая возможность. Это своеобразная форма экономии.
Он сказал:
— Вы жили в Порт-о-Пренсе. И, должно быть, знаете кое-кого из тамошних больших шишек.
— Они приходят и уходят.
— Скажем, в армии.
— Из наших никого не осталось. Папа Док не доверяет армии. Начальник штаба, по-моему, скрывается в посольстве Венесуэлы. Генерал убрался в Санто-Доминго. Несколько полковников засели в доминиканском посольстве, а еще два или три майора в тюрьме — если они до сих пор еще живы. У вас есть рекомендательные письма к кому-нибудь из них?
— Да нет, не совсем, — сказал он, но вид у него при этом был довольно кислый.
— С такими письмами лучше подождать, пока не удостоверитесь, что ваш адресат жив.
— У меня есть записочка от гаитянского генерального консула в Нью-Йорке, он пишет…
— Не забывайте: мы три дня пробыли в море. За это время мало ли что могло случиться. И вдруг генеральный консул попросил там политического убежища…
Он сказал мне то же, что и судовой казначей:
— Не понимаю, почему вы сами туда возвращаетесь, если там такие дела?
Ответить правдиво было менее утомительно, чем что-то выдумывать, да и час был поздний.
— Соскучился, — сказал я. — Спокойная жизнь может действовать на нервы не меньше, чем опасность.
Он сказал:
— Да. Мне тоже думалось, что чем другим, а всякими опасностями я был сыт по горло на войне.
— В каких частях вы служили?
Джонс осклабился; вопрос был задан слишком уж в лоб.
— Э-э! — сказал он. — Я и в те дни отличался непоседливостью. Летал с места на место. Скажите, а что за тип наш посол?
— Нашего посла там нет. Его выдворили больше года назад.
— Тогда поверенный в делах?
— Он делает все, что может. И когда может.
— К любопытной стране мы подплываем.
Он подошел к иллюминатору, точно надеясь увидеть эту страну за последними двумя сотнями морских миль, но там ничего нельзя было разглядеть, кроме света из каюты, желтыми маслянистыми разводами лежавшего на темной воде.
— Не совсем то, что считалось туристским раем?
— Да. Собственно, туристского рая на Гаити никогда и не было.
— Но, может, для человека с воображением некоторые возможности там есть?
— Все зависит от…