— Кто это? Что вам нужно? — и включила фары. — О, боже! Ты все-таки вернулся, — сказала она таким тоном, будто речь шла о перемежающейся лихорадке.
Она отворила дверцу, и я сел рядом с ней. В ее поцелуе чувствовалась неуверенность и опаска.
— Почему ты вернулся?
— Мне тебя недоставало — наверно, потому.
— И ради такого открытия стоило убегать?
— Я надеялся, что если уехать, то все изменится.
— Ничего не изменилось.
— Что ты здесь делаешь?
— Скучаю по тебе, лучшего места не нашла.
— А может быть, ждешь кого-нибудь?
— Нет. — Она взяла меня за палец и так его вывернула, что мне стало больно. — Несколько месяцев я могу хранить благоразумие. Если не считать снов. Я изменяла тебе только во сне.
— Я тоже был тебе верен — по-своему.
— Не надо мне объяснять сейчас, — сказала она, — как это у тебя бывает «по-твоему». Помолчи. Просто побудь тут.
Я повиновался. Мне было и хорошо и горько, потому что здесь ничего не изменилось, разве лишь то, что нет моей машины и ей придется отвезти меня в своей с риском попасться кому-нибудь на глаза вблизи «Трианона» — не прощаться же нам тут, у Колумба. И, даже лаская, я испытывал ее. Неужели она настолько смела, чтобы отдаться мне, ожидая встречи с кем-то другим? Но я тут же подумал, что такое испытание ничего не решит — этой женщины хватит на что угодно. Не отсутствие же смелости удерживает ее около мужа. Дрожь ушла. Марта, как усталый ребенок, покоилась у меня на коленях. Она сказала:
— Я забыла поднять стекло.
— Надо ехать в «Трианон», пока не погасили свет.
— Нашелся покупатель на твой отель?
— Нет.
— Я рада.
Музыкальный фонтан в городском парке стоял темный, без воды, музыка в нем не играла. Электрические лампочки, перемигиваясь, вещали в ночи: «Je suis le drapeau Haitien. Uni et Indivisible. François Duvalier» [11].
Мы миновали обугленные балки дома, подожженного тонтон-макутами, и стали подниматься вверх к Петьонвилю. На полпути была застава. Волоча винтовку за ствол, к машине подошел человек в рваной рубашке, серых штанах и в старой мягкой шляпе, уже побывавшей в мусорном ящике. Он велел нам выйти на предмет обыска.
— Я выйду, но это дама из дипломатического корпуса, — сказал я.
— Оставь, милый, — сказала Марта. — Теперь привилегиями никто не пользуется. — Она первая подошла к обочине шоссе, подняв руки над головой и улыбаясь караульному такой улыбкой, от которой меня передернуло.
Я сказал ему:
— Вы что, не видите букву «д» на номерном знаке?
— А ты не видишь, — сказала она, — что он не умеет читать?
Караульный ощупал мне бедра и провел рукой между ног. Потом открыл багажник. Обыск производился без особой сноровки и скоро кончился. Караульный поднял барьер и пропустил нас.
— Мне не хочется, чтобы ты ехала назад без провожатого, — сказал я. — Пошлю с тобой кого-нибудь из коридорных — если у меня хоть один остался. — И потом, проехав еще с полмили, я снова вспомнил о своих подозрениях. Если мужья, по слепоте своей, не замечают неверности, то любовники, должно быть, грешат другим: они видят ее всюду. — Признайся, чего ты там ждала, у памятника?
— Не будь глупцом хоть сегодня, — сказала она. — Я счастлива.
— Да ведь я тебе не писал, что возвращаюсь.
— В этом месте было хорошо вспоминать тебя, только и всего.
— Какое совпадение, что именно сегодня…
— Ты думаешь, что я только сегодня потрудилась тебя вспомнить? — Она добавила: — Луис спросил меня как-то, почему я больше не езжу играть в джин-рамми — ведь комендантский час отменили. И на следующий вечер я взяла машину, как раньше. Встречаться мне не с кем, делать нечего, вот я и езжу сюда, к памятнику.
— И Луис доволен?
— Он всегда всем доволен.
И внезапно вокруг нас, над нами и внизу все огни потухли. Электрическое зарево осталось только в районе порта и правительственных зданий.
— Надеюсь, Жозеф сберег хоть немного керосину к моему приезду, — сказал я. — Надеюсь, его благоразумие все еще при нем, так же как и девственность.
— А он девственник?
— Во всяком случае, целомудренный. С тех пор как его исколошматили тонтон-макуты.
Машина свернула на крутой въезд к отелю, обсаженный пальмами и кустами бугенвиллеи. Я всегда удивлялся, почему первый владелец назвал свой отель «Трианоном». Трудно было придумать более неподходящее название {17}. Постройка — и не классическая, под восемнадцатый век, и не пышная во вкусе двадцатого. С этими башенками, балконами и деревянным орнаментом по фасаду он смахивал по вечерам на одно из творений Чарльза Адамса в каком-нибудь номере «Нью-Йоркера» {18}. Так и ждешь, что двери тебе откроет колдунья или одержимый слуга, а позади него на люстре будет висеть летучая мышь. Но при солнечном свете или когда среди пальм горели фонари, «Трианон» казался легким, старинным, изящным и нелепым — точно с картинки из книги сказок. С годами я полюбил свой отель и отчасти был даже рад, что покупателя на него не нашлось. Если не расставаться с ним еще несколько лет, думалось мне, я почувствую, что это и есть мой дом. Для того чтобы почувствовать себя дома, требуется немалое время, как и для того, чтобы сделать любовницу своей женой. Даже самоубийство моего компаньона не так уж отразилось на моих собственнических аппетитах. Я мог бы повторить вслед за братом Лоренцо фразу из французского перевода «Ромео и Джульетты», которую у меня были все основания запомнить: