— Вот наконец и вы, Генри, — проговорил мистер Висконти. — Ваша тетушка беспокоилась. — По-английски он говорил отлично, фактически без всякого акцента.
— Вы мистер Висконти? — спросил О’Тул.
— Моя фамилия Искьердо. С кем имею удовольствие?..
— Меня зовут О’Тул.
— В таком случае «удовольствие», — мистер Висконти улыбнулся, и в передних зубах обнажилась большая дыра, отчего улыбка получилась фальшивой, — не совсем удачное слово.
— Я считал, что вы надежно упрятаны за решетку.
— Мы с полицией сумели договориться.
— За этим и я сюда пришел, — сказал О’Тул, — чтобы попробовать договориться.
— Договориться можно всегда, — произнес мистер Висконти так, словно цитировал известный источник, скажем Макиавелли {242}, — если обе стороны получают равные преимущества.
— Думаю, в данном случае так оно и есть.
— Мне кажется, — обратился к тетушке мистер Висконти, — на кухне остались еще две бутылки шампанского.
— Две? — переспросила тетушка.
— Нас четверо, дорогая. — Он повернулся ко мне. — Шампанское не самого лучшего качества. Оно проделало долгий и весьма бурный путь через Панаму.
— Из этого следует, — вставил О’Тул, — что с Панамой у вас все утряслось.
— Именно, — подтвердил мистер Висконти. — Когда полиция арестовала меня по вашему наущению, она предполагала, что опять имеет дело с неимущим. Но я сумел убедить их, что я потенциально человек со средствами.
Тетушка принесла из кухни шампанское.
— И бокалы, — напомнил мистер Висконти, — вы забыли бокалы.
Я наблюдал за тетушкой как зачарованный. Впервые я видел, чтобы ею командовали.
— Садитесь, садитесь, друзья мои, — сказал мистер Висконти. — Не взыщите, если стулья несколько жесткие. Мы пережили период лишений, но теперь, я хочу надеяться, наши затруднения позади. Скоро мы сможем принимать наших гостей подобающим образом. Мистер О’Тул, я поднимаю свой бокал за Соединенные Штаты. Я не питаю неприязни ни к вам, ни к вашей великой стране.
— Очень великодушно с вашей стороны, — отозвался О’Тул. — А скажите, что за человек у вас в саду?
— В моем положении приходится принимать меры предосторожности.
— Он нас не остановил.
— Меры только по отношению к моим врагам.
— Как вас лучше называть — Искьердо или Висконти?
— Я успел уже привыкнуть и к той, и к другой фамилии. Давайте докончим эту бутылку и откроем вторую. Шампанское, если вы хотите дознаться истины, развязывает язык лучше всякого детектора лжи. Оно поощряет человека к откровенности, даже к опрометчивости, в то время как детекторы лжи побуждают его лгать изощреннее.
— Вам приходилось сталкиваться с ними? — поинтересовался О’Тул.
— Да, один раз перед тем, как я покинул Буэнос-Айрес. Результаты, подозреваю, не принесли большой пользы ни полиции… ни вам. Ведь вы, полагаю, ознакомились с ними? Я заранее подготовился самым тщательным образом. Мне обмотали обе руки резиновыми бинтами, и я даже решил было, что они собираются измерять кровяное давление. Возможно, они и это заодно проделали. Меня предупредили, что, сколько бы я ни лгал, прибор всегда распознает ложь. Можете себе представить мою реакцию. Скепсис у католиков в крови. Сперва мне задали ряд невинных вопросов: например, какое мое любимое кушанье и задыхаюсь ли я, когда поднимаюсь по лестнице. Отвечая на эти невинные вопросы, я усердно думал о том, какое счастье будет в один прекрасный день встретиться вот с этим моим милым дружочком, и сердце у меня колотилось, пульс скакал, и они никак не могли взять в толк, почему одно упоминание о подъеме по лестнице или поедании canneloni [102] приводит меня в такое возбуждение. Они дали мне успокоиться, а затем неожиданно выпалили мое имя — Висконти. «Вы — Висконти? Вы — военный преступник Висконти?!» Но на меня это не произвело никакого впечатления, потому что я научил мою старую приходящую служанку, отдергивая по утрам шторы, будить меня криком: «Висконти, эй ты, военный преступник, просыпайся!» Для меня эта фраза стала обыденной, домашней, означающей «Кофе готов». После этого они вернулись к одышке на лестнице, и на сей раз я был совершенно спокоен, но, когда меня спросили, почему мне нравятся canneloni, я опять начал думать о моей любимой и снова возбудился, зато при следующем вопросе, вполне серьезном, кардиограмма — она, кажется, так называется? — получилась спокойной, потому что я перестал думать о моем сокровище. Под конец они совершенно разъярились и на прибор, и на меня. Замечаете, как подействовало на меня шампанское? Я разговорился, я готов рассказать вам все.