— Я думал не о Парагвае.
Чех улыбнулся.
— Если вы убедите их пить матэ через соломинку…
Сам он явно не относился всерьез к их деловой беседе, но воображение мистера Висконти, как я видел, уже заработало вовсю. Мне это напомнило тетушку Августу, когда она начинала расцвечивать свою очередную историю. Возможно, мистера Висконти возбудило само звучание этой круглой роскошной цифры — два миллиона.
— Я думал о Панаме, — пояснил он. — Если наш панамский агент сумеет завезти их в зону канала. Представьте себе, сколько через нее проходит американских моряков и туристов…
— А что, американские моряки пьют прохладительные напитки? — удивился чех.
— Вы разве не слыхали, — возразил мистер Висконти, — что пиво пьянит гораздо сильнее, если тянуть его через соломинку?
— Ну, это, разумеется, легенда.
— Сразу видно протестанта, — заявил мистер Висконти. — Любому католику известно, что легенда, в которую верят, обладает той же ценностью и силой воздействия, что и истина. Возьмите культ святых.
— Но среди американцев может оказаться много протестантов.
— Тогда мы представим свидетельства медиков. Это современная форма легенды. Токсический эффект всасываемого через соломинку алкоголя. Тут есть доктор Родригес, он мне поможет. Статистические данные о раке печени. Предположим, нам удастся убедить правительство Панамы запретить продажу соломинок вместе с алкогольными напитками. Тогда соломинки тут же начнут продавать незаконно, из-под прилавка. Спрос возрастет невероятно. Потенциальная опасность, как известно, необычайно притягательна. Получив прибыль, я бы основал исследовательский институт Висконти…
— Но соломинки же из мягкого пластика, они не дают вредного эффекта.
— Значит, мы их назовем лечебными соломинками. А статьи будут доказывать, что лечебные их свойства так же ничтожны, как у фильтров в сигаретах.
Я ушел, оставив их обсуждать дела. Огибая танцевальную площадку, я увидел тетушку, танцующую галоп с начальником полиции — она, казалось, была неутомима. Дочь начальника полиции Камилла отплясывала в объятьях офицера-таможенника, но в целом ряды танцоров поредели, и от ворот как раз отъезжала машина с номером дипломатического корпуса.
Я отыскал себе кресло на дворе за кухней, где еще оставалось несколько нераспакованных ящиков с мебелью, и почти мгновенно заснул. Мне снилось, что человек с кроличьей физиономией щупает мне пульс и сообщает мистеру Висконти, что я умер от трематоды — уж не знаю, что это могло означать. Я попытался заговорить, дать понять, что я жив, но мистер Висконти, слегка перевирая цитату из «Мод», приказал подозрительным фигурам, смутно маячившим в отдалении, зарыть меня поглубже — хотя бы чуть поглубже. Я хотел крикнуть, позвать мою тетушку, которая стояла рядом в купальном костюме, беременная, и держала за руку мистера Висконти… и проснулся, судорожно хватая ртом воздух и пытаясь выдавить из себя какие-то слова. Я услышал звуки арфы и гитары.
Я поглядел на часы — стрелка приближалась к четырем. До восхода солнца оставалось совсем немного, в саду электричество выключили, цветы в предрассветной прохладе, казалось, благоухали еще сильнее. Я ощущал странную приподнятость от того, что я жив, и вмиг ко мне пришло решение. Я осознал, что никогда больше не увижу майора Чарджа, георгинов, пустой урны, коробки «ОМО» на ступенях моего дома, не получу письма от мисс Кин. Я пошел в сторону фруктовой рощицы, продолжая обдумывать свое решение, привыкать к нему. Но уже тогда, мне кажется, я знал, что за него придется чем-то расплачиваться. Танцующие, из тех, кто еще танцевал, должно быть, находились теперь в зале, лужайка опустела, и за воротами, насколько я видел, не осталось больше машин, хотя и слышался шум автомобиля, удаляющегося в сторону города. В эти предутренние, напоенные цветочным ароматом часы у меня в памяти всплыли строки из «Мод»: «Гремят по камням, шелестят по песку колеса последнего гостя». Казалось, что я благополучно возвратился в викторианский мир, в котором отцовские книги научили меня чувствовать себя уютнее, чем в современном мире. Рощица немного понижалась, хотя потом опять шла вверх, к задним воротам: спустившись в низину, я наступил на что-то твердое. Я нагнулся и поднял этот твердый предмет. Это был нож Вордсворта. Он был раскрыт, и из него торчало острие, которым выковыривают камни из лошадиных подков. Может быть, он хотел открыть лезвие, но в спешке ошибся. Я зажег спичку и, прежде чем она погасла, успел разглядеть лежащее на земле тело и черное лицо, усыпанное белыми лепестками, которые сдул с апельсиновых деревьев легкий утренний ветер.