Я наконец-то добрался до конторы и выключил свет в саду. Мне было слышно, как мистер Смит сказал:
— Посмотри, голубчик. Вон там белое здание с куполом. Это, наверно, дворец.
Марта сказала:
— Нищий спит в бассейне?
— Бывает.
— Я его не видела. Что ты ищешь?
— Пресс-папье. Кому понадобилось мое пресс-папье?
— Какое оно?
— В виде гробика, и на нем выгравировано «R.I.P.». Я клал под него что не срочно.
Она рассмеялась, крепко обняла меня и поцеловала. Я постарался ответить ей должным образом, но труп в бассейне придавал этим нашим делам нечто комедийное. Труп доктора Филипо больше тяготел к трагедии, мы же были всего лишь небольшим отклонением от трагического сюжета, внесенным для разрядки и контраста. Я услышал шаги Жозефа в баре и окликнул его:
— Что ты там делаешь? — Миссис Смит, должно быть, уже успела изложить ему свои нужды: две чашки, две ложечки и бутылку кипятку. — Захвати еще одеяло, — сказал я, — и поторапливайся, пора ехать.
— Когда мы увидимся? — спросила Марта.
— На том же месте, в то же время.
— Ничего не изменилось, правда? — тревожно допытывалась она.
— Нет, нет. — Но что-то в моем голосе резануло ей слух.
— Ну что ж… А все-таки ты вернулся.
Когда она наконец уехала вместе с Жозефом, я пошел к бассейну и сел в темноте на бортик. Меня беспокоило: а вдруг Смиты спустятся вниз и затеют разговор, но не просидел я у бассейна и несколько минут, как свет в номере Джона Барримора погас. Наверно, поели дрожжелина, выпили пивных дрожжей и теперь уснут безмятежным сном. Из-за вчерашнего празднества они засиделись позже обычного, да и нынче день тянулся долго. Я подумал о Джонсе. Уж не случилось ли с ним чего-нибудь? Он ведь говорил, что хочет остановиться в «Трианоне». Вспомнился мне и мистер Фернандес, и его загадочные слезы. О чем угодно думать, только не о министре социального благосостояния, скорчившемся под трамплином.
Далеко в горах, за Кенскоффом, рокотал барабан — значит, там святилище воду́. При Папе Доке не часто случалось слышать барабанную дробь. Что-то мягко прошуршало в темноте, и, наведя туда луч фонарика, я увидел заморенную, тощую собаку, на согнутых лапах застывшую у края трамплина. Она поглядела на меня слезящимися глазами и безнадежно вильнула хвостом, испрашивая позволения спрыгнуть вниз и подлизать кровь. Я прогнал ее. Несколько лет назад я держал трех садовников, двух поваров, Жозефа, еще одного бармена, четверых коридорных, двух горничных, шофера, а в сезон — сейчас бы сезон еще не кончился — нанимал несколько человек сверх штата. В такой вечер, как сегодня, возле бассейна устроили бы кабаре, и в паузы между музыкой до меня долетал бы несмолкаемый пчелиный гул далеких улиц. Теперь, несмотря на отмену комендантского часа, вокруг стояла полная тишина, без луны даже собаки не лаяли. Похоже, и мой успех тоже так далеко, что и не услышишь. Недолго же он мне сопутствовал, но можно ли жаловаться? В отеле «Трианон» двое гостей, я снова обрел свою любовницу и, в отличие от господина министра, все еще жив. Я сел поудобнее на бортик бассейна и приготовился к долгому ожиданию доктора Мажио.
Глава третья
Мне в жизни не раз приходилось писать свое curriculum vitae [14]. Начинал я примерно так: родился в 1906 г. в Монте-Карло. Родители — британские подданные. Воспитывался в иезуитском коллеже Явления Приснодевы. Неоднократно получал награды за версификацию и сочинения на латинском. С молодых лет избрал карьеру бизнесмена… Детали этой карьеры я, разумеется, менял в зависимости от того, кому надлежало представить мое curriculum.
А сколько всего опускалось или было сомнительной достоверности даже в этих начальных сведениях! Моя мать была безусловно не англичанка, и я по сей день не знаю, считать ли ее француженкой, а может, — редчайший случай — подданной княжества Монако? Человек, которого она избрала мне в отцы, уехал из Монте-Карло до моего рождения. Может статься, он действительно был Браун. Такая фамилия звучит до некоторой степени правдоподобно — обычно моя мать не блистала скромностью, когда дело касалось ее избранников. В нашу последнюю встречу, когда она умирала в Порт-о-Пренсе, у нее был титул графини де Ласко-Вилье. Она покинула Монте-Карло (а заодно и сына) второпях, вскоре после перемирия в 1918 году, не уплатив за мое обучение в коллеже. Но орден Иисуса не удивишь просроченными платежами: он трудится на обочине аристократического общества, где опротестованные чеки явление, пожалуй, не менее распространенное, чем адюльтер, так что коллеж продолжал содержать меня. Я был из первых учеников и в какой-то степени подавал надежды на то, что со временем буду призван к служению Господу. Я даже сам уверовал в свое предназначение, мысли о нем были неотвязны, как ядовитый гриппозный туман при температуре ниже нормальной холодно-рассудочным утром и горячечной — в ночные часы. Другие мальчики сражались с демоном мастурбации, я сражался с верой. Теперь мне даже дико вспомнить о своих латинских стихах и прозе — все эти познания испарились бесследно, подобно моему отцу. Только одна строчка крепко засела у меня в голове — как память о былых мечтах и чаяниях: «Exegi monumentum aere perennius» [15]. Я повторил ее мысленно почти сорок лет спустя, когда стоял в день смерти матери у плавательного бассейна отеля «Трианон» в Петьонвиле и смотрел на нелепый деревянный орнамент среди пальм и на чернильно-темные грозовые тучи, мчавшиеся над Кенскоффом. Отель больше чем наполовину принадлежал мне, и я знал, что скоро стану здесь полноправным хозяином. У меня уже есть недвижимость, я теперь собственник. Помню такую свою мысль: «Трианон» будет самым излюбленным для туристов отелем на всем Карибском море». И возможно, я преуспел бы в этом, если бы к власти на Гаити не пришел осатанелый врачишка и наши ночи не наполнились бы скрежетом насилия вместо звуков джаза.