В другом ящике, где лежали главным образом тюбики с клеем, канцелярские кнопки, заколки для волос, скрепки и запасные вставки для шариковых ручек, я нашел фаянсовую копилку в виде поросенка. На вес она была легкая, но в ней что-то звякало. Разбивать поросенка мне не хотелось, хотя приобщать его, необследованного, ко все растущей кучке всякого хлама тоже было ни к чему. Когда я все-таки разбил его, оттуда выпали две вещи: пятифранковая фишка из казино в Монте-Карло, точная копия той, которую я опустил в церковный мешочек для подаяний много десятилетий тому назад, и потускневшая медаль на ленточке. Такая попадалась мне впервые, но когда я показал ее доктору Мажио, он ответил не задумываясь:
— Это медаль французского Сопротивления. — И тогда-то я и услышал от него: — Она была замечательная женщина.
Медаль французского Сопротивления… Во время оккупации мы с матерью не переписывались. Заслужила ли она ее, стащила ли у кого-нибудь или получила в подарок в знак чьей-то любви? Доктор Мажио на этот счет не сомневался, а я, хоть мне и трудно было представить себе мою мать героиней, не сомневался в том, что такая роль была бы ей под силу не менее, чем роль grande amoureuse [23] английского туриста. Сумела же она убедить отцов из Явления Приснодевы в своей высокой нравственности, вопреки сомнительным связям с Монте-Карло. Я знал ее очень мало, но все же достаточно, чтобы почувствовать в ней законченную комедиантку.
Впрочем, несмотря на сумбур, царивший в ее бумагах, с завещанием все оказалось в порядке. Оно было составлено точно и ясно, под ним стояли подписи — завещательницы, графини де Ласко-Вилье, и свидетеля, доктора Мажио. Отель принадлежал обществу на паях, и именные паи были закреплены — один за Марселем, второй за доктором Мажио и третий за ее адвокатом Александром Дюбуа. Остальные девяносто семь принадлежали ей, так же как и три трансфера {31}, аккуратно подколотые к завещательному документу. Общество владело всем отелем до последней ложки и вилки, и, согласно завещанию, мне предназначались шестьдесят пять паев, а Марселю — тридцать три. Таким образом я стал фактическим владельцем «Трианона». К осуществлению моей вчерашней мечты можно было приступать немедленно — или чуть погодя, после того, как спешно похоронят мою мать, а спешка с похоронами объяснялась климатом.
Во всех этих хлопотах неоценимую помощь оказал мне доктор Мажио: ее в тот же день доставили на небольшое кладбище кенскоффского горного селения, где и опустили в землю с соблюдением католического похоронного обряда, среди маленьких надгробий, и Марсель, не стыдясь своих слез, плакал у могилы, похожей на водосточную канавку посреди городской улицы, так как вокруг нее стояли маленькие домики, которые гаитяне сооружают для своих покойников; в день поминовения усопших они ставят туда хлеб и вино. Пока на гроб, согласно обряду, падали с лопатки комья земли, я думал, как мне удобнее всего отделаться от Марселя. Мы стояли под пологом чернильно-черных туч, всегда собирающихся в эти часы над Кенскоффом, и вдруг они с яростью пролились на нас, и мы побежали к машинам — священник впереди, могильщики в арьергарде. Тогда я не знал, но теперь-то знаю, что закапывать гроб моей матери они вернулись не раньше утра, ибо по ночам на кладбище никто не работает, разве только какой-нибудь зомби — покойник, который вылезет из своей могилы по приказу хунгана и будет трудиться там до рассвета.
Вечером доктор Мажио угощал меня обедом у себя дома и вдобавок не поскупился на множество полезных советов, которыми я, по глупости, пренебрег, заподозрив, что ему хочется передать отель кому-то другому. Ведь у него был пай в акционерном обществе, учрежденном моей матерью, хотя подписанный им трансфер я держал у себя.
Он жил ниже по склону Петьонвиля в трехэтажном доме — миниатюрной копии моего отеля, с такими же деревянными резными балконами и башенкой. В саду у него стояла засыхающая пирамидальная сосна, будто с иллюстрации к какому-нибудь викторианскому роману, а единственной современной вещью в комнате, где мы сидели после обеда, был телефон. Казалось, телефонный аппарат попал сюда по недосмотру тех, кто отвечал за эту музейную экспозицию. Тяжелые складки ярко-красных занавесей, шерстяные салфеточки с бомбошками, лежавшие на столиках, фарфоровые статуэтки на каминной доске — среди них две собачки с таким же кротким взглядом, как у самого доктора Мажио, портреты его родителей (цветные фотографии в овальных рамках, наклеенные на сиреневый шелк), шелковый экран перед ненужным здесь камином — все говорило о прошлом веке; все книги в застекленном шкафу (литературу по специальности доктор Мажио держал в приемной) были по-старинному переплетены в телячью кожу. Я разглядывал их, пока доктор ходил «мыть руки», как он деликатно выразился. «Отверженные» в трех томах, «Парижские тайны» без последнего тома, несколько полицейских романов Габорио, «Жизнь Иисуса» Ренана и вдруг, в таком соседстве, «Капитал» Маркса, тоже в кожаном переплете, так что издали его нельзя было отличить от трехтомника «Отверженных» {32}. На лампе, у самого локтя доктора Мажио, розовел стеклянный абажур, и была она — весьма предусмотрительно, ибо даже в те времена ток давали с перебоями, — керосиновая.