Сон-Поэма-сама-по-себе.
«Кажется, — отметил как-то Филипп Жакоте, — будто нужно спать, чтобы слова пришли сами собой.
Да… они должны быть бы уже здесь, прежде чем о них подумаешь».
Кажется, что в поэзии Геннадия Айги простые вещи естественного мира жизни возвращаются записанными вещами-словами. Круг этих вещей и слов количественно довольно ограничен. Лишь самое простое, родное годится для его поэзии в качестве темы. Напрасно искать у него ссылки на урбанистические или постмодернистские реалии; ни как тема, ни как факт не фигурируют у Айги война и экологическая катастрофа, мафия или СПИД, терроризм или жертвы наркомании, в его стихах нет аэропортов, модных курортов, фабрик, солнечных закатов, парникового эффекта.
Но есть простота элементарного, есть одно солнце, эта береза, эта роза, то поле, холм там, лес, свет сейчас, снег здесь, ты как друг, эта дорога, мой дом, вот — небо, вот — овраг; есть повседневное чудо, внезапная боль, и всегда это моя боль, наше чудо — нечто определенное, то есть здесь и теперь определенное для нас. Для этого у Айги и существует слово, оно стоит в своей вещной простоте — как «столб — полевой — придорожный».
«…Я, например, по длительному опыту знаю, что между нами и деревьями в лесу может установиться некая „связь“, но в сущность этих деревьев, — где-то „там“, неопределимо — „там“, — мы как бы проваливаемся как в бесцветную тьму, — у деревьев нет Слова, мы проваливаемся в это отсутствие… — но бывает, что в свете Дня что-то довеивает до нас, — и об этом мы знаем по тому, что в нас, явно и „словесно“, что-то — вдруг — отвечает этому веянию», — писал Айги.
Айги чувствует себя союзником Рене Шара, своего давнего «собеседника на расстоянии», в бескомпромиссной борьбе за спасение «чести и достоинства поэтического слова» в этом мире, который — как сформулировал он в одном из интервью на Би-би-си — язык «как творческую силу» губит ради «плоской риторики» или самодовлеющей «лингвистической игры».
Но Рене Шар противопоставил широко распространенному «культу презрения к жизни и отчаяния» высочайшую духовную работу и делал это, полагаясь исключительно на силу, чья мощь зиждется лишь на ее бессилии, — на силу поэтического слова.
Лишь эта сила, считает Айги, способна тягаться с нынешним потоком информации и кичливой риторикой идеологов, сочинителей рекламных текстов и телеведущих, причем даже тогда, когда она, подобно кафковской Жозефине, должна обходиться своим «никаким голосом»: «…тонкий писк Жозефины среди трудных решений — это почти как нищенское существование нашего народа среди сутолоки враждебного мира».
Есть у Айги стихотворения, состоящие всего лишь из одной строки, из пяти, шести слов; есть стихотворение, чей текст — или звуковой образ — сведен к одному единственному гласному; а есть и стихотворение, которое вообще обходится без текста — пустая страница под заголовком: «Белая бабочка, перелетающая через сжатое поле».
«Флоксы — после „всего“» — так называется великое маленькое стихотворение, написанное Геннадием Айги в 1982 году в память Пауля Целана; вот как оно звучит:
Тексты Айги — подобно предсказаниям или заклинаниям — после их окончания еще долго не кончаются; они устанавливают молчание и в нем говорят дальше, голосом — и на языке — читателя. Так тоже вершится поэзия.
То, что Айги дает нам для чтения, он дает нам — и мы поняли это — не для мгновенного понимания; он просто дает это нам… его слово, его стихотворение — это абсолютный дар, а дар есть вопрос, который самодостаточен, как бы бесплатный дар, непрошеный и без причины… за который никогда не рассчитаться.
Как на это реагировать? Что с этим делать?
Такому дару можно соответствовать лишь в том случае, если принять его, в его безусловности, без всяких условий, не стремиться ни возражать, ни оправдывать, ни объяснять.
Принятие дара есть единственное истинное оправдание его; и принять его — это значит восхвалить его; восхвалить его — это значит сказать дающему Спасибо.
провинция живых
1978–1979
теперь всегда снега
[н. б.]