Отдельное стихотворение как хронотоп («мгновенная смесь и-Места-и-Времени»), как имя его сугубо индивидуальной ситуации становится некоторым подобием иероглифической записи («иероглифы бога»).
Уже в конце 60-х годов Г. Айги сумел определить основные топосы своего инвариантного семантического пространства (топологии) и начал свой поиск следов божьего присутствия. И хотя его поэтические тексты содержат конкретные приметы того или иного места, это не были чувственно-зримые чувашские, подмосковные, лемболовские, жемайтийские и другие места. Через них Айги увещевал о Сущем-в-себе. В поэтике Г. Айги стало возможным Его проявление (жанр эпифаний) или же бытие в плане прошедшего (‘был’).
Поэтическая местность Айги превращалась в совокупность топосов вне пространственных и временных координат, потому что он (поэт, говорящий) был в пределах той ситуации, оттуда он выносил к нам то (того момента времени) ощущение, восприятие (или свои Phantasma), но нас там не было, мы не присутствовали при том священнодействе. Следуя Платону, это можно было бы назвать hyperoyranios topos — «над-небесные места», а саму местность Айги — У-ТОПИЕЙ. То есть Г. Айги в отдельном тексте-ландшафте представляет читателю (слушающему) некую дейктическую проекцию конкретного места, ситуации, но не дает ориентиров или косвенных индексов. Потому-то у Айги Там-дейксис — это как бы говорение (вопрошание) ввиду слабой надежды на Его не-явленное присутствие, скорее же, это «отсутствие Бога и во всей его внушающей ужас абсолютности, отрешенности, и — при этом же — как присущий Богу способ бытийствовать…» (М. Хайдеггер).
Айги способен видеть ad oculos (воочию), проецировать, отсылать назад или предуказывать, использовать дейксис к воображаемому с новыми перемещениями во времени и пространстве, чтобы как-то попытаться обозначить образ Божий (Его косвенные проявления), но его У-топия дает только чистую протяженность и длительность бога там. Но где это место-Там (которое противостоит существованию Здесь)?
В рамках единой топологии Айги каждый топос перекликается с другим, постоянны тавтология и возвращения на те же самые (?) места. Иногда отдельное стихотворение становится «днем присутствия всех и всего». Дейксис соединяет это пространство воедино. Отсюда обилие указательных слов в словаре Айги, который не хочет лишать их присущей им неопределенности (ср.: «…всякое указательное слово без… путеводных нитей, будучи неопределенным по смыслу, посылалось бы в пустоту; оно не представляло бы нам ничего, кроме некоторой сферы, „геометрического места“, которого нам недостаточно для того, чтобы обнаружить в этом месте нечто» — К. Бюлер). Как у-топический поэт Айги не может «для себя» и для читателя (слушающего) уйти от этой неопределенной геометрии, и он упорно продолжает свое исследование умозрительных вопросов о высших началах бытия. Подобной метафизической позиции соответствует и метаграмматика его поэтического языка.
…Да, Айги возвращается сейчас к чувашским (изначально) Полям и Лесам. Но это не мифологема «возвращения блудного сына». Миф о блудном сыне предполагает, что «модернист» отрывается от почвы, страшно далек от народа, чужд соотечественникам и т. д. Хотя именно поэт-модернист мучительно близко ощущает коллективное бессознательное, доиндивидуальное начало, так как порой это чуть ли не самый существенный источник его вдохновения. Поэт предпринимает рискованный спуск в «забытые донья Мелоса-Отечества».