Прошла неделя, настал тот же самый день (кажется, среда), и приблизился тот же самый час. О жалобщике не было ни слуху, ни духу. Я уже вынул из ящика стола его прошение с тем, чтобы через несколько минут написать на нем мою резолюцию о предложении следователю приступить к следствию, как вдруг молодой человек явился. Подойдя к столу с тем же суровым видом, как и прежде, он, не смотря на меня и скосив глаза в сторону, сказал: «Я пришел просить вас оставить мою жалобу на отца без последствий». — «Он вас удовлетворил?» — «Нет, я его не видел, но не хочу его преследовать». — «Слушаю. Ваше желание будет исполнено». И я стал писать на полях жалобы: «Оставить без последствий ввиду словесного заявления потерпевшего». Но он не отходил от стола и на мой недоумевающий взгляд ответил просьбой отдать ему назад самую жалобу. «Зачем она вам? С моей пометкой она все равно недействительна…» — «Мне, — сказал он глухим голосом, опустив голову и опять густо краснея, — мне стыдно».
Я молча подал ему бумагу. Он скомкал ее, сунул в карман и быстро пошел из кабинета. Но, взойдя на лесенку (кабинет прокурора был ниже уровня соседних комнат, и в него вели две двери с несколькими ступеньками), он нерешительно взялся за ручку двери, приотворил последнюю и запер, а затем, потупясь, сказал мне тем же глухим голосом: «Господин прокурор, я вам должен сказать… я вам очень благодарен: вы мне помогли остаться порядочным человеком!» И, сильно хлопнув дверью, он исчез.
По некоторым специальным делам, преимущественно об оскорблении женской чести и целомудрия, мне не раз приходилось встречаться с экспертом, весьма сведущим врачом. Это был изящный молодой человек, всегда элегантно одетый и, очевидно, придававший значение, как и все почти акушеры и гинекологи, которых я знал, своей внешности. У него были холеные руки, он всегда был красиво причесан, и от него слегка пахло тонкими духами.
Однажды, в первой половине семидесятых годов, курьер мне доложил в моей камере, что приходил этот эксперт и настойчиво желал меня видеть. «Они очень расстроены, — прибавил курьер, — и даже как будто не в себе. Обещали прийти опять». И действительно, через четверть часа он явился. Но боже! в каком виде: растрепанный, с взъерошенною бородкою и торчащими вверх и вниз усами, в небрежно повязанном галстуке, в косо сидящем сюртуке вследствие того, что он был застегнут на не соответствующие петлям пуговицы. Сюртук его был в пуху, холеные ногти с траурной каймой. Он был бледен и дышал тяжело, глаза его блуждали, и руки нервно дрожали. «Что с вами? — воскликнул я невольно, — что случилось?» Он бессильно опустился в кресло и сказал: «Ах, я так расстроен! Со мной случилось ужасное несчастье: я стал жертвою негодяев и пришел к вам искать помощи и защиты. Вот в чем дело…» И он, вздыхая и делая длинные паузы от волнения, продолжал: «Я хотел купить билет внутреннего займа и для этого зашел третьего дня в меняльную лавку вблизи Гостиного двора. Приказчик подал мне несколько билетов, и я, выбрав наудачу один, спросил, не вышел ли он, однако, в тираж, на что приказчик отвечал отрицательно. Но я продолжал выражать сомнение, и тогда хозяин лавки, находившийся на другом ее конце, сказал мне с неудовольствием: «Мы не продаем вышедших в тираж билетов, а если вы, господин, сомневаетесь, то не лучше ли вам пойти в другую лавку? А впрочем, — сказал он, обращаясь к приказчику, — подай им тиражные таблицы: пусть сами удостоверятся». Я стал просматривать таблицы и, к изумлению моему, увидел, что находившийся у меня в руках билет, плата за который уже лежала на прилавке, но еще не была взята хозяином, выиграл 75 тысяч. «Вот вы говорите, — сказал я, — что проверяете таблицу, а между тем…» — «Ах, господин, — перебил меня хозяин лавки, — возьмите вы ваши деньги и пойдите в другую лавку: право, вы только на сердце наводите!» — «Да нет, — сказал я, подавая ему билет и тиражную таблицу, — посмотрите сами: мой билет ведь выиграл 75 тысяч». Хозяин лавки вперил широко раскрытые глаза в поданное ему, потом вдруг побледнел, всплеснул руками и, закрыв ими лицо, стал бормотать: «Господи, господи! Наваждение, наваждение». Когда он немного успокоился, я сказал ему, что не хочу пользоваться его несчастием и не возьму этого билета, но надеюсь, что он поймет, что я имею право на вознаграждение и желаю об этом ныне же условиться. «Как же-с, как же-с! — засуетился он, — мы это вполне понимаем, и вы от нас в обиде не останетесь, Только сейчас это никак невозможно: я очень расстроен, совсем даже сообразить ничего не могу; вы уж пожалуйте завтра утречком: тогда обо всем и переговорим». И он запер билет в конторку, а мне выдал другой, на этот раз уже тщательно проверив таблицу. Это было вечером, а вчера я два раза заходил в лавку, но все не заставал в ней хозяина и нашел его лишь в третий раз уже перед обедом. Когда я сказал, что пришел по поводу билета, он взглянул на меня вопросительно, а потом, как будто что-то припомнив, сказал: «Ах, да-с! Как же-с! У нас приготовлено. Вот-с», — и подал мне конверт. В нем было
триста рублей. Вся кровь бросилась мне в голову от этой наглости. «Как! триста рублей? За семьдесят пять тысяч?! Да ведь мне следует половина!» — «На каком основании? — дерзко спросил меняла. — Разве я эти деньги обронил, а вы их нашли?» Я бросил этот пакет ему чуть не в лицо и громко крикнул ему, что это — подлость. Но он спокойно подобрал выпавшие из пакета бумажки и сказал мне: «Ругаться вы не имеете права, да и требовать от меня ничего не можете, а не хотите брать эти деньги, так вам же хуже. И о каком билете вы говорите, я не знаю, а в книгах у нас записана вам продажа билета, и вы его получили». Я вышел от него взбешенный и им и своею поспешностью: черт меня дернул отдавать ему выигрышный билет! Ведь они номеров не записывают, да и не знали бы, что билет выиграл 75 тысяч, так как уже проморгали его в таблице. Но я хотел поступить с этими скотами как благородный человек, и вот результат! Ведь это мошенничество! Дневной грабеж! Ведь раз я выбрал этот билет и отдал за него деньги — он мой! Не так ли? Ведь меня ограбили! Я так этим возмущен, что не спал всю ночь. Я зашел туда вечером опять и сказал, что я обращусь к прокурору, но это не подействовало. Я думаю, что этих мошенников приведет в рассудок лишь ваше распоряжение о производстве следствия, и они увидят, что с ними не шутят». И глаза его остановились на мне чуть не с мольбою. Из-за изящного врача и ученого вдруг выглянул, быть может, неожиданно для него самого, человек, в котором проснулись алчные инстинкты, как в прирученном звере, лизнувшем крови, т. е. в данном случае денег.