Теперь возьмем вторую категорию предаваемых суду — тех, которые обжалуют обвинительные акты. Во-первых, для них срок их постановки пред судом увеличивается на одну неделю или более. Почему — это, вероятно, при постатейном обсуждении скажет Н. Н. Шрейбер, так как у него этот вопрос подробно разработан, и я не буду утруждать им вашего внимания. Те же прокуроры палат и старшие председатели, которые собирались в 1895 году в Петербурге, чтобы рассуждать о деятельности судебных палат, говорили, что такой порядок разовьет ябедничество, особенно в тех местностях, где народ привык к сутяжничеству, как, например, в Западном крае, где всякий непременно будет жаловаться, так что новый закон будет, в сущности, тщетным и цели не достигнет. Нельзя не принять во внимание этих соображений, тем более, что мы имеем пример этого: в Судебных уставах было установлено заявление неудовольствия на приговоры мировых судей, заявляемое на словах, без всяких мотивов. В 1886 году, согласно с моим представлением министру юстиции, Государственный совет отменил это право заявлять неудовольствие, и число дел, поступающих в мировые съезды по апелляции, в значительной степени уменьшилось. Теперь это сводится в сущности к тому же: мы опять даем право заявлять неудовольствие только не на приговор мирового судьи, а на обвинительный акт прокурора окружного суда. Затем, если стоять на житейской точке зрения, припомним и следующее. Ведь дело идет, конечно, о подсудимых, содержащихся под стражей, потому что для тех, которые не содержатся под стражей, эти якобы лишние 22–24 дня, в сущности, составляют неважную вещь. А вот содержащийся под стражей, ввиду свойства наших мест заключения, пребывает в особого рода академии, которую можно назвать и академией наук и академией искусств, потому что его здесь научат, и как следует действовать, чтобы избежать кары, и научат искусству, с каким нужно действовать. Опытные преподаватели, сотоварищи по заключению, конечно, будут говорить: «Жалуйся на обвинительный акт, пусть он пойдет в судебную палату; ты из-за этого просидишь самое большее месяц и 24 дня, но не забудь, что ведь это засчитается в приговор; следовательно, ты ничего не потеряешь, если тебя осудят, а если тебя не осудят, то тогда, конечно, это в значительной степени будет зависеть и от указаний твоего защитника; зачем же из-под него вынимать такое хорошее седло, такого борзого коня, как возможность ездить перед присяжными заседателями на том, что вот, мол, этот несчастный обвиняемый просидел напрасно много времени в предварительном заключении, значит он, во всяком случае, уже отбыл наказание, отстрадал. Так что, и так и этак — тебе будет выгодно жаловаться; пусть дело идет в судебную палату». Вот что будет практиковаться. Нельзя отрицать того, что едва ли кто-нибудь охотно согласится сказать: «Ну, судите меня, я не буду возражать». Ведь дело в том, что еще наш известный криминалист Спасович говорил, что надежда никогда не покидает обвиняемого: когда он совершил преступление, он надеется скрыть следы; когда следы открыты, он надеется, что его не заподозрят; когда его заподозрели, он надеется, что его не отдадут под суд; когда его предадут суду, он надеется, что его оправдают; когда его не оправдали, он надеется, что он будет помилован. И одно из звеньев этой цепи надежд есть надежда на то, что его не предадут суду. Притом что значит, собственно говоря, сознание на суде? Из английской практики, которая, конечно, для вас служит все же руководящим примером, мы знаем, как это надо понимать. Знаменитый английский судья, барон Поллок, обращаясь к подсудимому, спросил его: «Признаете вы себя виновным?» Тот сказал: «Да, признаю». Тогда этот настоящий типичный английский юрист сказал ему: «Постойте, я вас спрашиваю не о том, считаете ли вы себя, в глубине своей души, виновным, а о том, признаете ли вы все собранные против вас доказательства настолько неопровержимыми, чтобы не иметь возможности возражать на них? Подумайте!» Подсудимый подумал и сказал: «Нет, я себя в таком случае виновным не нахожу». Он был судом оправдан, и тогда судья сказал ему: «Вы оправданы, но советую вам в другой раз не садиться на эту скамью»… Значит, улики, доказательства важны, а не собственное признание. Палаты будут, в сущности, обременены по-прежнему, во всяком случае в них будет не менее двух третей дел, поступающих ныне. Поэтому едва ли можно говорить о необходимости изменения порядка предания суду, установленного Судебными уставами, только для того, чтобы облегчить судебные палаты. Что значит обременение судебных палат? Я позволю себе вам указать, что судебные палаты находятся накануне реформы и притом не принципиальной реформы, а реформы внутреннего судопроизводства, которая весьма желательна и которую надо будет приветствовать. В проект, который представлен был статс-секретарем Муравьевым Государственному совету, вводятся присяжные особого состава, которые будут при окружных судах обсуждать все те дела, которые рассматриваются теперь в судебных палатах с сословными представителями. Таким образом, от судебных палат отпадет сразу огромная масса дел, и деятельность их облегчится. А затем, будем надеяться, что, наконец, мы будем иметь закон о печати, и этот закон будет основан на разумных началах, на том, что немцы называют objektiv-ver-fahren, т. е. будет судиться не человек за идею, которая им высказана, а книга, за то, что в ней высказано, и, следовательно, опять-таки производство упростится до крайности. Поэтому обременение судебных палат в будущем может измениться и помимо той радикальной реформы, о которой мы говорим.
Мне остается сказать последнее, а именно о допущении защиты. Я должен сознаться, что принципиально я этому сочувствую и думаю, что защита, допускаемая в разных стадиях процесса, желательна для самого правосудия. Зачатки ее уже есть у нас: ст. 504 Устава уголовного судопроизводства говорит, что обвиняемый, который недоволен действиями следователя, имеет право на его действия и постановления принести жалобу в окружной суд, и тогда суд, при рассмотрении его жалобы, обязан его вызвать и выслушать его объяснения. Вообще говоря, при разрешении вопроса о предании суду, защита уместна. Достаточно указать на то, что лет 10 тому назад в судебном ведомстве господствовала практика весьма нежелательная. Судебные следователи по серьезным делам производили дело так: они привлекали человека как обвиняемого только в самом конце производства, состоящего иногда из четырех-пяти томов. Допрашивалась масса свидетелей, производились допросы, осмотры, экспертизы, а обвиняемый все не привлекался и, наконец, ему сразу предъявлялись целые томы, которые поражали его своим содержанием, он терялся, не мог сразу сообразить, что надо представить в свое оправдание, а затем колесо поворачивалось, и дело шло к прокурору окружного суда, который даже и копий с протоколов следствия выдавать не обязан. Ввиду этого весьма желательно, чтобы к судебному производству были привлечены лица, которые, спокойно рассмотрев дело, могли бы сказать: вот чем надобно это дело дополнить, вот какие действия были произведены без обвиняемого, и он ничего не знал о них и не мог представить своевременно своих объяснений, своего оправдания. Но если вводить защиту в судебную палату, то надо, во всяком случае, разработать проект о ней иначе и более обстоятельно, чем это сделала ‘Государственная дума, и именно: во-первых, надо его разработать более подробно и, во-вторых, более справедливо, потому что, например, согласно со второй частью ст. 529 проекта, участвующим в деле лицам или их поверенным посылается объявление о дне слушания дела в судебной палате по адресу, указанному в месте постоянного пребывания палаты. Господа, ведь это привилегия для богатых, очевидная привилегия для тех, которые могут пригласить защитника и послать его в местопребывание палаты. Но масса, но 99 % обвиняемых людей не богатых, а часто нищих, голодных и холодных, этой возможности не имеет. Очень красиво звучит правило о защите в судебной палате, но оно ничего не говорит тому обвиняемому, которого наш народ привык называть «несчастным»: он остается несчастным, обездоленным и при красивом правиле. Затем мне кажется, что тут возникнут многие практически очень трудные вопросы. Что предпринять для всех тех, которые не имеют защитника, а сами пожелают представить свои объяснения в палате и содержатся притом под стражею? — Представлять их в судебную палату всех, со всего округа, наполнять и переполнять местные тюремные замки, для того, чтобы эти обвиняемые могли представить свои объяснения в обвинительной камере? Это большое затруднение, это вопрос очень серьезный, и надо обдумать его серьезно. Я не говорю, что этого совершенно невозможно сделать, но это надо сделать в особом проекте, весьма внимательно разработанном. И, наконец, допущение защиты в судебной палате должно быть связано органически с допущением защиты и на предварительном следствии, потому что иначе это будет, так сказать, кусок, вырванный из процесса, не связанный ни с чем другим. Это нужно сделать последовательно, т. е. чтобы была защита на предварительном следствии при заключении следствия, а затем тогда естественно может явиться защита и в судебной палате. В том виде, как это ныне предлагается, мне кажется, оно недостаточно обосновано и не представляет собой таких твердых начал, чтобы можно было себе ясно представить и этот новый порядок, вводящий известного рода неравномерность по отношению к большинству населения. Вот, господа, все, что я имел сказать по этому поводу, извиняясь, что вас так долго задержал, но нас, старых судебных чинов, вопрос о Судебных уставах касается самым живым образом. Судебные уставы — кусок нашей жизни, это — надежды нашей юности, это — утешительное воспоминание в наши преклонные годы. Думаю, что проект этот, несмотря на побуждения, которые его вызвали, едва ли может быть принят; к нему опять применимы слова митрополита Филарета, сказавшего, что «не надо обращать перестроение в разрушение». Мне кажется, что это именно такое перестроение, которое грозит разрушением одному из основных принципов Судебных уставов. Поэтому я предлагаю этот проект отклонить.