В то же время закон открывает перед ними широкий горизонт милосердия, давая им право признавать подсудимого заслуживающим снисхождения «по обстоятельствам дела». Из всех «обстоятельств дела» самое важное, без сомнения, личность подсудимого, с его добрыми и дурными свойствами, с его бедствиями, нравственными страданиями и материальными испытаниями. Но где возникает вопрос о перенесенном страдании, там рядом с ним является и вопрос об искуплении вины. Зачерпнутые из глубины общественного моря и уходящие снова, после дела, в эту глубину, ничего не ищущие и, по большей части, остающиеся безвестными, обязанные хранить тайну своих совещаний, присяжные не имеют соблазна рисоваться своим решением и выставлять себя защитниками той или другой теории. Осуждать их за приговор, сомневаясь в его справедливости, может лишь тот, кто, вместе с присяжными, сам изучил и исследовал обстоятельства дела и пред лицом "подсудимого, свобода и честь которого зависят от одного его слова, вопрошал свою совесть и в ней, а не в голосе страстного негодования, нашел ответ, идущий вразрез с приговором. Таких осуждений слышать, однако, почти не приходится.
Гораздо серьезнее, глубже и, по-видимому, основательнее нападения другого рода, которые можно назвать хроническими. В них идет речь не о приговорах присяжных по отдельным, исключительным делам, а о постоянной деятельности их по ряду односторонних дел, причем, несмотря на полную доказанность преступления и на несомненную виновность подсудимого, присяжные выносят в большинстве случаев оправдательные приговоры. Преступления, вызывающие эти приговоры, обыкновенно просты и ясны, нарушение закона в них очевидно, сложных мотивов они не представляют, и сам подсудимый, в большинстве случаев, покорно клонит свою повинную голову. Самые свидетели не могут быть заподозрены, и показание их не расшатывается и не разрушается строгим перекрестным допросом, потому что свидетели эти своим красноречивым молчанием, своим внешним видом всего громче говорят против подсудимого. Это — документы, цифры, отчеты, виды на жительство и т. д. Казалось бы, говорят обыкновенно, что в таких делах все соединяется, чтобы доставить торжество карающему правосудию и поддержать нарушенный закон, а между тем присяжные, сплошь да рядом, выносят оправдательные приговоры. Явный и сознательный нарушитель правил паспортной системы, — чиновник, совершивший подлог, — сельский староста, растративший общественные деньги, — выходит из суда, услышав от присяжных, что они «невиновны», — и спасительный страх пред законом в них и в им подобных заменяется уверенностью в безнаказанности. При таких условиях паспорт теряет свое значение и общество не гарантируется ничем, что в виде на жительство обозначено именно то лицо, которое его выдает за свой, а целый строй служебных отношений и должностных обязанностей потрясается в своем основании. Вот почему, продолжают критики нашего суда присяжных, постоянная повторяемость оправдательных приговоров, далеко превышающих, в процентном отношении, приговоры обвинительные, произносимых различным составом присяжных, в различных местностях России по делам о преступлениях по должности и против паспортных правил, заставляет их с тревогою смотреть на упорство присяжных в этом отношении, Здесь уже не единичные промахи, ошибки или увлечения в приговорах, а неправильное отношение присяжных к своей задаче, к своим обязанностям, возведенное в систему, обратившееся в своего рода обычай. Такое отношение идет вразрез с целями правосудия и указывает на непригодность и неподготовленность присяжных для участия в рассмотрении целого ряда специальных дел. Непригодность эта, в свою очередь, вызывает вопрос о том, может ли государство вообще доверять бесконтрольную судебную власть людям, которые оказываются ниже своей задачи в таких, несложных, в сущности, вопросах, как признание виновности лица, проживающего с чужим паспортом или растратившего казенные деньги и не отрицающего, очень часто, своей вины. Неспособные правильно судить в деле, где фактическая сторона ясна и почти не требует доказательств, могут ли присяжные представлять гарантию правильности решения в делах, где самый факт еще не доказан и где нужна сложная работа логики, памяти и проницательности, чтобы признать самое событие преступления? По-видимому, ответ должен быть отрицательный. Таким образом, вооруженное цифрами большого количества оправданий по паспортным и должностным делам возникает настойчивое обвинение против суда присяжных…
Поэтому ближайшее рассмотрение деятельности присяжных заседателей прежде всего по преступлениям против паспортной системы, а затем и по преступлениям должности вызывается практическою необходимостью. Надо вглядеться в эту деятельность поближе, и тогда станет ясно, что не в самих присяжных кроется причина явления, на которое указывают их противники, опираясь на цифровые данные.
НОВЫЕ МЕХА И НОВОЕ ВИНО *
(Из истории первых дней судебной реформы)
С различных точек зрения можно смотреть на всякое выдающееся здание, особенно если оно предназначено служить осуществлению той или другой общественной потребности. Можно подходить к нему с требованиями практической техники и целесообразности; можно искать в нем эстетического, художественного удовлетворения— и с этой точки зрения вслушиваться в эту «музыку камней». Можно искать в нем выражения идеи, проникавшей и строителя, и общественную среду, выражением настроений которой он явился. В этом отношении стоит вспомнить влияние религиозного миросозерцания на архитектуру храмов, вспомнить то, как идеи об отношении к божеству и влияние природы на мистические воззрения человека отражались на постройке зданий для культа. «Греческая религия низводила Олимп на землю, христианогерманская поднимала землю до небес, — говорит Шерр, — греческий храм любовно льнул к земле, германский устремлялся своими острыми сводами в небо, словно окаменевшее стремление в высь, а башни его возвышались в воздухе, будто каменные лучи благоговения». Наконец, можно искать в таких зданиях исторических воспоминаний, искать мертвого глагола из давно прошедшего времени. В этом именно смысле называет Виктор Гюго общественные здания и храмы «каменными страницами истории». Их можно бы, пожалуй, назвать и путевыми столбами по дороге человеческой культуры и развития. Достаточно сравнить хотя бы наш старинный острог, обнесенный частоколом, мрачный, грязный и пропитанный миазмами, с домом предварительного заключения или со срочною тюрьмою в Петербурге, или сопоставить здание московских судебных мест с помещением старой управы благочиния или уголовной палаты, с их знаменитым, по арестантским песням, «губернским калидором», чтобы увидеть, как далеко шагнули, даже в своем внешнем устройстве, за последние 30 лет и тюрьмы, и суд. То же можно сказать о больницах, школах.
Желание вглядеться в эти «каменные страницы истории» давно вызывает особые исследования. Некоторые из них посвящаются и зданиям судебных мест, затрагивая кстати и их внутреннюю жизнь. Есть обстоятельные историко-бытовые описания Вестминстера и судов, в нем помещенных; появились в последнее время такие же описания Palais de Justice [51] в Париже. Еще в конце семидесятых годов советник апелляционного суда в Париже Charles Des-mazes (автор замечательной истории судебной медицины во Франции) издал ряд сочинений, в которых говорит об истории Palais de Justice («La magistrature frangaise», «Le baillage du Palais», «Le Sainte Chapelle»)[52], а в последнее время вышел объемистый, роскошно изданный том «Le Palais de Justice. Son monde et ses moeurs. Par la presse judiciaire parisienne» [53].