Это же время богато и переводами. Спасович перевел «Уголовное право Англии» Стифена, книгу глубокого содержания; Таганцев напечатал «Вопросы факта и права на суде присяжных» Гуго-Майера; Неклюдов издал «Учебник уголовного права» Бернера, со своими замечаниями и дополнениями; Ламанский перевел сочинение Миттермайера о суде присяжных. Все это, вместе с недавними переводами, под редакциею Унковского, сочинений того же Миттермайера (о судебной защите и об английском судопроизводстве) и Уильса (о косвенных уликах), составляло ценный и необходимый багаж для всякого юриста-практика. Нельзя не упомянуть, наконец, и о сборниках процессов Любавского, в которых целою вереницею тянулись как предметы изучения — лучшие иностранные процессы и как предметы полезного раздумья — процессы, веденные при условиях старого, дореформенного суда.
Все это давало возможность надеяться, что подходящие «люди» найдутся и что их первые шаги на новом поприще не будут сопряжены с особыми ошибками. Нашлись же мировые посредники первого призыва, с честью выполнявшие свою новую миссию, — должны были найтись и люди для суда, тем более, что у нас часто жалуются, что «нет людей», когда в сущности нет не людей, а условий для их деятельности. Являются условия — появляются неведомо откуда, из безвестной тьмы предполагаемого безличья, и деятели бодрые и добрые… В области нравственных требований есть тоже свой закон спроса и предложений. История нашей общественной жизни не раз доказывала его существование.
Но каковы бы ни были основания для надежды на успех реформы, одной ее было мало для осуществителей великого государственного дела. Нужна была вера в этот успех. Только она могла придать настоящую и прочную энергию и помочь довести дело до конца. Составители Судебных уставов были проникнуты верою в способность русского народа принять судебную реформу и разумно ею пользоваться. Представители министерства юстиции были полны тою же верою. Ее укрепляла и поддерживала верховная воля, твердая и проникнутая теплым участием к осуществлению великого дела, возвещенного с высоты престола в самом начале нового царствования. Еще в конце 1865 года, на отчете министра юстиции о подготовив тельных распоряжениях к осуществлению судебной реформы в 1866 году, рукою незабвенного государя было начертано: «Искренно благодарю за все, что уже исполнено, Да будет благословение Божие и на всех будущих наших начинаниях для благоденствия и славы России». Слова эти окрыляли работу, лежавшую на министерстве. Центром и душою ее был человек, которого Петербургское юридическое общество с гордостью считает своим председателем. Нисколько не умаляя заслуги Замятнина, состоявшей, главным образом, в верности, доходившей подчас до упорства, раз принятому направлению, будущий историк судебной реформы отведет равно почетное место в деле ее организации неутомимому и благородному товарищу Замятина — Николаю Ивановичу Стояновскому.
Время, назначенное для открытия судов, приближалось. 14 апреля 1866 г. император Александр l\ посетил помещение новых судебных учреждений в здании старого арсенала. После подробного осмотра государь, обращаясь к провожавшим его вновь назначенным чинам судебного ведомства, выразил надежду, что они оправдают оказанное им доверие, и на горячие и растроганные уверения их, что все силы их будут к этому направлены, сказал? Итак, в добрый час, начинайте благое дело!»
Дело, которое сам верховный устроитель его называл благим, было начато 16 апреля. В этот день помещение суда и судебной палаты было освящено, и тогда же в большой зале для заседаний с присяжными был установи лен образ с лампадою, пожертвованный воспитанниками Училища правоведения. Вслед затем в здании Сената было открыто первое общее собрание кассационных департаментов. Но настоящее торжество происходило на другой день, 17 апреля, в день рождения государя. Около часу дня с горельефа над воротами старого арсенала была снята завеса, и слова «правда и милость да царствуют в судах» впервые заблистали своими золотыми буквами над входом в новый суд. В ворота с этой надписью проехали и прошли— покойный принц Ольденбургский — этот просвещенный деятель на подкладке неисчерпаемой доброты, митрополит, всевозможные сановники, послы английский и французский и все те, кому служебное положение или принадлежность к составу новых судов давали возможность попасть на открытие. Все были оживлены, все блистало новизною. Новизна слышалась и в речи Замятнина, обращенной к новым судебным деятелям. Это не была обыкновенная, казенная речь, риторические фигуры которой, звучно рассекая воздух, не трогают сердца, не шевелят мысли. В ней чувствовалось сознание значения переживаемой минуты и слышалось ясное определение обязанностей, создаваемых новым положением. Упомянув, что царь-освободитель, даровавший крестьянам свободу от крепостной зависимости и сливший затем отдельные сословия в одну общую земскую семью, совершает новый подвиг своей благотворной деятельностью, даруя судебным установлениям полную самостоятельность, министр указывал на великие обязанности и ответственность, возлагаемые этим на судебное ведомство. «Никому уже, — говорил он, — не будет права ссылаться, в оправдание своих действий и решений, ни на несовершенство порядка судопроизводства, потому что каждому даются в руководство новые Уставы, составляющие последнее слово юридической науки, ни на недостатки законов о доказательствах, потому что определение силы их предоставляется голосу совести». Речь кончалась мольбою — да дарует господь каждому, в пределах возлагаемых на него обязанностей, силу неуклонно, в чистоте помыслов и действий, с пользою для отечества стремиться к выполнению великих предначертаний монарха и ожиданий России. В ней были не только прочувствованные, но и красивые места. «Завязывая свои глаза, — сказал Замятнин судьям, — пред всякими посторонними и внешними влияниями, вы тем полнее раскроете внутренние очи совести и тем беспристрастнее будете взвешивать правоту или неправоту подлежащих вашему обсуждению требований и деяний».
Был прохладный и светлый весенний день. Вечером в Петербурге зажглась необычайная по своей роскоши иллюминация— и современники, конечно, не забудут умиленного восторга публики, приветствовавшей государя на пути в театр. Все находились еще под свежим, недавно испытанным чувством, которое было вызвано спасением царя, 4 апреля, при выходе из Летнего сада. Тихая душевная радость тех, кто сознавал, что в этот день, благодаря ему, старый суд отошел в область невозвратного прошлого, что стих Хомякова о Руси, полной в судах «неправды черной», стал лишь историческою справкою, а не горькою действительностью, сливалась с всенародным торжеством в одном благодарном сердечном порыве…
В Москве открытие новых судебных установлений произошло 23 апреля. Речь Замятнина была на этот раз преимущественно обращена к впервые избранным мировым судьям.
Вот как и при какой обстановке было влито в новые судебные меха новое судебное вино. Те, кто пережил это время и первые месяцы, непосредственно за ним следовавшие, не могут их забыть. Доверие к своим силам, светлый взгляд на будущее, убеждение в том, что введенный порядок представляется образцовым во всех отношениях, одушевляло всех первых деятелей нового суда. Новой деятельности были отдаваемы все силы бескорыстно и не без личных жертв, ибо были люди, оставлявшие лучшие и более обеспеченные служебные положения, чтобы только принадлежать к судебному ведомству. Вице-директоры шли в члены палаты, губернаторы — в председатели окружного суда. Первое время никто, впрочем, и не смотрел на занятие новых должностей как на обычную, рядовую службу. Это была деятельность, задача, призвание. Это была первая любовь. Такая любовь существует не только в личной жизни человека, но и в общественной его жизни; и тут, и там она, войдя первою в сердце, последнею выходит из памяти… Это была первая общественная любовь для многих… И какие бы недоумения, испытания и разочарования в себе и — в других не принесла впоследствии жизнь, чувство, одинаково охватившее в те незабвенные дни и молодого начинающего деятеля, и человека зрелого, призванных к новой, неизведанной и ответственной судебной службе, наверное, не забылось ими и издалека светит их душе и греет ее…