В таком виде застала вопрос о народном пьянстве война. Раздалось властное и благотворное слово, сразу положившее предел законодательным колебаниям, финансовым сомнениям и рутинной привычке на место живых и решительных мер ставить гамлетовские «слова, слова, слова»…, Последствия этого сделались так осязательны для всех и так радостны для тех, кто сознавал пучину гибели, в которую несли русский народ потоки выпиваемого им зелья, что многим общественным организациям не верилось в устойчивость и продолжительность нового порядка вещей…
Надо надеяться, что на помощь благодетельному и действительному почину в борьбе с пьянством придет исключительная власть, настойчиво и неуклонно преследуя тайную торговлю, фальсификацию и суррогаты оплакиваемых некоторыми водки и пиво, и что нестесняемая напрасными путами общественная самодеятельность широко разовьет духовное научение и научное практическое обучение народа в ряде крупных и мелких учреждений, заполнив его досуг и оградив его тем от развлечений азартом и нездоровыми зрелищами»
ОБ УСЛОВНОМ ДОСРОЧНОМ ОСВОБОЖДЕНИИ *
Поставив себе задачею защищать утвержденный Думою законопроект об условном досрочном освобождении, считаю нужным, прежде всего, коснуться двух общих вопросов, затронутых предшествующими ораторами, предлагающими решительно и безусловно отклонить этот законопроект. «Всуе законы писать, если их не исполнять!»— сказал один из них, приведя слова великого законодателя. Да! Это золотые слова, неопровержимые и глубоко справедливые. Но надо, однако, вдуматься в то, что разумел Великий Петр под словом закон. Имел ли он в виду, что закон должен удовлетворять взглядам и вкусам среднего человека, идя в уровень с его воззрениями и выражая их повелительным образом? Или же Петр принимал в соображение глубокие потребности родины во всем их объеме, хотел двигать ее вперед и побуждать от скудного настоящего переходить на путь к лучшему будущему, ставя для этого идеалы и облекая их в мудрое и возвышенное слово закона? Если бы он хотел в своем законодательстве удовлетворять лишь вкусы и желания среднего русского человека, вкусы и желания которого рекомендовались здесь как регулятор законодательной деятельности, то можно себе представить, в какие формы вылилась бы русская жизнь при нем, да, вероятно, и после него. Ведь этот средний человек во времена Петра слепо и жадно стоял за старое, отворачивался от всякого новшества, считая его выдумкою и порождением антихриста, которым признавал и самого смелого кормчего русской земли. Но Петр, по верному выражению поэта, «не презирал страны родной, а знал ее предназначенье». Поэтому он вел ее бодро по пути государственного творчества, не обращая внимания на ропот среднего русского человека и имея в виду лучшего русского человека со всеми богатыми задатками его духовной природы. Вот почему средний человек не может служить мерилом и оценкой для нового закона. Такой человек вообще, а в России в особенности, желает, прежде всего, чтобы закон оставил его в покое, не трогая и ни к чему не обязывая. И удовлетворять его побуждениям, когда он выведен из этого состояния спокойствия, возбужден или раздражен, значит становиться на опасную дорогу. С этой точки зрения, ощущения и впечатления потерпевшего от преступления, недовольного слабостью уголовной репрессии, никогда, несмотря на приведенные здесь личные примеры, не могут и не должны служить директивой для законодателя.
Позвольте и мне привести пример. В январе нынешнего года в Авиньоне казнили убийцу, и когда гильотина отрубила ему голову, стоявшие близ эшафота два брата его жертв воскликнули: «Браво!» и «Бис!» В этом восклицании потерпевший в своих чувствах средний человек выразил свою жажду отмщения. Что же? Должно ли французское законодательство, следуя этому голосу, установить квалифицированную смертную казнь, введя четвертование, колесование?
Другой общий вопрос — о первоначальном источнике условного досрочного освобождения. Нам говорят, что таковым должна быть административная, а не судебная власть и что такая мера, как введение освобождения арестантов до срока, если даже признать ее целесообразною, должна быть принимаема в порядке управления, т. е. следовательно, по почину министерства внутренних дел. Этого, очевидно, и следует ожидать нашим законодательным учреждениям. Не стану спорить, ибо для меня безразлично, по чьему почину был бы внесен такой закон, но замечу, что, к сожалению, с тех пор, как лет десять назад министр внутренних дел охотно сложил с себя, а министр юстиции Муравьев еще с большею охотою возложил на плечи себе и своим преемникам тяжкий груз тюремного дела со всею громадною нравственною, материальною и общественною ответственностью за него пред государством и пред личностью человека, тюремные законопроекты должны исходить от министра юстиции. У нас нет никаких указаний или оснований ожидать, чтобы тюремное дело, осложняющее самым печальным и ненормальным образом деятельность министерства юстиции, было возвращено в свое прежнее состояние. Поэтому мы обязаны рассматривать представление. именно министра юстиции, легшее в основу законопроекта Государственной думы.
Приступая же к рассмотрению законопроекта, я, прежде всего, встречаю возражения против условного освобождения, рассыпанные в остроумной, как всегда, и крайне интересной речи И. О. Корвин-Милевского. В Западной Европе, говорил он, досрочное освобождение было введено в тюрьмах не тотчас после того, как прекратились в них варварские наказания и истязания. И там был долгий период до тех пор, пока пенитенциарная политика не придумала условного освобождения. К чему же спешить и нам, тем более, что наши карательные законы, по сравнению с западноевропейскими, страдают опасною для общественного спокойствия мягкостью, которая увеличивается еще и крайнею снисходительностью присяжных заседателей и вообще суда? К чему усугублять эту слабость репрессии условным освобождением, которое перенесет разлагающее начало равнодушия к преступлению и в область исполнения приговора? Не могу со всем этим согласиться. Переход от варварского содержания, которое застал еще в половине XVIII века знаменитый Говард, при котором в наказание арестанта запирали с гниющими трупами и подвергали жестоким истязаниям, прямо к досрочному освобождению был бы немыслимым прыжком: нужна была постепенность в мерах улучшения. Эволюция тюремного дела совершалась годами, и то же самое было и у нас. Между современной тюрьмой, допускающей условное освобождение, и той, которую нашли в России в двадцатых годах прошлого столетия квакеры и доктор Гааз, — целый ряд ступеней улучшения. И по вопросу о слабой репрессии мне приходится скрестить шпаги с уважаемым И. О. Корзин-Милевским. Ныне оставлена мысль, что уголовную кару можно применять на одну общую мерку, считая, что преступное деяние есть результат преступной воли отдельного человека, развившего ее в себе, совершенно независимо от всего, с чем он соприкасается в жизни и чем эта жизнь влияет на него. Так уединенно от жизни и отвлеченно его брать нельзя, не рискуя совершить великую несправедливость. Преступление есть проявление того, что представители уголовной политики называют преступным состоянием. Оно создается множеством обстоятельств и обстановкой, окружающими человека, и к нему, стоящему в центре этого круга, радиусами тянутся те условия, находясь в которых, он совершил нарушение закона. Сюда входят и обстановка обыденной жизни, и степень развития и образованности, и религиозное чувство, и экономическое положение, и физические недостатки, наследственность и болезни, и состояние общественной нравственности, и примеры, и многое другое. Только взятый в совокупности со всем этим человек может правосудно подвергнуться наказанию, не как теоретическое лицо, не как homunculus, придуманный и принесенный судебному Фаусту законодательным Вагнером, а как живая личность, у которой масса корней и разветвлений во всей окружающей его среде и жизни. С таким человеком должен иметь дело уголовный законодатель. Не будем во всем подражать слепо Западу и, где можно, пойдем своим лучшим путем. На нем стоит в известной степени наш карательный закон. Он принимает во внимание преступное состояние и, по-видимому, рассуждает так: я должен определить род и меру наказания для русского человека, но что такое этот русский человек, независимо от больших способностей и великих возможностей, заложенных в его душе? Это тот простой человек, дающий наибольший количественный состав наказуемых, для образования и нравственного развития которого почти ничего не сделано, религиозное чувство которого не воспитывается, а оставляется во тьме и пренебрежении, вследствие формального отношения к нему тех, кому вверена забота о его душе, бессознательной, таящей в себе любовь, завещанную Христом. Это тот, который живет в нищете и материальном одичании, без потребности в лучшем и без надежды на него, в том жалком состоянии, которое в таких ярких красках изобразил только что П. Н. Дурново, противопоставляя последнее роскоши нашего острога, где полагается — по закону, во вовсе не в действительности — ложе не на полу и необходимое количество свежего воздуха. Поэтому, законодатель, установляя размеры уголовной кары, не может не говорить самому себе: человек, к которому она будет прилагаться, не доедает, живет в душевном отношении, в лучшем случае, в каких-то сумерках, пьет под влиянием соблазна и неискоренимой привычки, не слышит живого слова о страхе божьем, обнищал и вследствие дурных гигиенических условий стал слаб и болезнен; его нельзя наказывать так строго, как западного европейца, который живет в большинстве случаев в гораздо лучшей обстановке и крепко посажен в седло для борьбы с соблазном и с природою, которая и щедрее и милостивее нашей: этот бедный, слабый русский человек, это — наш родной брат, его не следует карать безусловно и прямолинейно, а наполовину нужно и пожалеть. И законодатель правильно назначает для него менее высокий предел наказания, чем западный законодатель для своего. Притом наказания эти не так уж слабы, как здесь несколько поспешно указывалось. Уже мировой судья и земский начальник имеют право назначить за кражу без особо увеличивающих обстоятельств восемнадцать, а не шесть месяцев тюрьмы, а. за подлог векселя следует не два, а четыре года арестантских отделений и, даже при переводе в разряд исправляющихся, все-таки, три года и восемь месяцев.