Наконец, нельзя упускать и местных условий. В этом отношении важны мотивы самой Государственной думы, которая говорит следующее: «Наконец, возложение предания суду на прокурорский надзор встречает серьезные препятствия в наших бытовых условиях. Близость прокурорского надзора к местной жизни, в особенности в провинции, с присущей ей борьбой партий и страстей может сама по себе поставить должностное лицо в крайне затруднительное, а нередко, в весьма щекотливое положение при осуществлении важной обязанности предания суду». Что же можно к этим словам добавить еще? Наконец, необходимость сознания товарищами прокурора, что есть начальство, которое проверит их работу, и этого не минует ни один обвинительный акт, должна действовать весьма спасительно на правильность их деятельности. По этому поводу в нашей комиссии законодательных предположений было сказано, что от суда всегда зависит исправить неправильную квалификацию товарища прокурора. Я не могу с этим согласиться. Ведь, по ст. 754 Устава уголовного судопроизводства, суд обязан поставить главный вопрос по обвинительному акту и может лишь второй вопрос поставить измененным, но первый вопрос всегда ставится согласно обвинительному акту. Если мы прибавим, что дело может слушаться в среде, где юридические понятия недостаточно развиты, а руководящее напутствие председателя недостаточно вразумительно, то станет очевидным, что первый вопрос может играть огромное значение. Что же касается ошибок прокуратуры в квалификации, то я опять сошлюсь на свою практику в Правительствующем Сенате. Те из присутствующих здесь лиц, с которыми я имел честь делить трудность кассационной деятельности, конечно, припомнят дело, где товарищ прокурора, поддерживавший обвинение и требовавший наказания для воронежского помещика Лутовинова, обвинявшегося в том, что он печатал свои собственные кредитные билеты и раздавал их местным рабочим для уплаты в содержимую им потребительную лавку, где эти билеты принимались с учетом 20 %,—когда состоялось обвинение, принес кассационный протест, в котором беззастенчиво доказывал, что в деянии Лутовинова нет признаков преступления. Поэтому я думаю, что те, которые согласятся не жаловаться на обвинительный акт, не требовать переноса его в судебную палату, будут рисковать многим, да и правосудие будет рисковать не малым. Говорят, что это будут сознающиеся в преступлении, ибо на суде сознается, как известно, одна треть. Но, господа, прежде всего нам неизвестна цифра тех, которые сознаются
на предварительном следствии. Следовательно, цифра сознавшихся на суде нам ничего не говорит. Кроме того, сознание подсудимого на суде вовсе не есть признак, по которому можно сказать, что нечего предварительно разбирать вопрос 6 виновности в целях решения — предавать ли суду? Я, как старый судебный деятель, по опыту, скажу, что именно при собственном сознании и следует искать улик и доказательств преступления. Когда я был прокурором окружного суда, — а был я им долго, — если мне приходилось обвинять человека сознавшегося, я всегда говорил присяжным заседателям, что не буду касаться этого сознания и буду доказывать виновность подсудимого другими доказательствами, независимо от его сознания. Делал я это потому, что, зная жизнь, я понимал, что сознание подсудимого имеет целый ряд видов: человек может сознаться в меньшем для того, чтобы избегнуть ответственности за большее, например, обвиняясь в умышленном убийстве, говорить, что он признает себя виновным в убийстве, совершенном в запальчивости и раздражении; он может сознаться в преступлении и для того чтобы спасти близких и дорогих лиц, которые в действительности являются виновными; он может сознаться в преступлении под влиянием религиозного фанатизма. Мы знаем целый ряд случаев, когда последователи мрачных сект сознавались в не совершенных ими преступлениях, для того, чтобы «принять страдание» и этим самым получить венец мученический. Припомните громкий процесс Мироновича, обвиняемого в убийстве Сарры Беккер, в котором Семенова меняла четыре раза свое сознание, или недавний парижский процесс госпожи Стенель, тоже три раза существенно менявшей свои показания. Наконец, нередко сознание направлено на то, чтобы толкнуть судебную власть на ложный путь, заставить ее уйти с верной дороги и потерять нить правильно начатого исследования. Указывается на Венгерский кодекс и на два случая, когда дело безусловно идет без обряда предания суду, а именно, когда сознание согласно с обстоятельствами дела и когда человек застигнут на месте совершения преступления. Но, господа, это теоретические положения. Во-первых, что значит — согласно с обстоятельствами дела? Простите, если я припомню нашего знаменитого сатирика Щедрина, у которого человек, обвиняемый в краже, услышав, что присяжным ставится вопрос — согласно ли с обстоятельствами дела он совершил кражу — восклицает: «Боже мой! Да когда же можно украсть не согласно с обстоятельствами дела?» А что касается до застигнутого на месте преступления, то недаром надпись в старом венецианском суде гласила Recordatevi del povero fornaro (вспомните о несчастном мельнике), вызванная тем, что на месте преступления был найден мельник, с окровавленным ножом, осужден и казнен, а затем оказалось, что преступление совершил не он, но что, увидев умирающего, он выхватил из раны нож, думая помочь, и затем был схвачен и, невзирая на все свои оправдания, осужден. Но нам не предлагают и того, что есть в Австрийском кодексе. Нам говорят, что пройти через обряд предания суду будет зависеть совершенно от обвиняемого, т. е. от усмотрения обвиняемого: захочет он — пойдет в судебную палату, не захочет — не пойдет, на то его добрая воля. Господа, я думаю, что нельзя объем деятельности целого учреждения регулировать желанием отдельной личности, личным усмотрением частного лица. К чему же приведет этот проект при его практическом осуществлении, когда мы не будем никогда „впредь знать даже приблизительно, даже по статистическим данным, сколько дел пойдет в судебную палату, т. е. сколько обвиняемых захотят, чтобы дела их разбирались в обвинительной камере, и сколько не захотят? Очевидно, что деятельность целого учреждения, и притом такого важного, по взгляду Судебных уставов, учреждения ставить в зависимость от такого колеблющегося начала, едва ли возможно. Предположим, однако, что обвиняемые, сознавшиеся или желающие сознаться на суде, не будут возражать, но ведь таких одна треть. Итого, из 27 тыс. дел рассмотрению палаты будет все-таки подлежать 18 тыс. Взяв всю сумму в 18 тыс., разделив все между 9 палатами, где есть обвинительная камера, считая в каждой пять докладчиков, мы возложим по 33 дела в месяц на каждого. Но это не такой труд, чтобы они не могли внимательно и серьезно рассмотреть эти дела. Сошлюсь на уголовный кассационный департамент Сената. В кассационном департаменте каждый из нас докладывал и теперь, вероятно, докладывает по 12 дел в неделю, следовательно, 48 дел в месяц, не считая департаментских и апелляционных дел, и мы, слава богу, остались живы и не особенно плакались на свою судьбу.