Но большинство не смотрело так мрачно на женщину и относилось к ее «ехидству и уверткам» так же снисходительно, как и к проделкам мужской братии. Стоит припомнить похождения богатырей наших былин с Апраксеевной, Забавой Путятишной и другими. Кроме того, у народа были и другие изображения женщин, рисовавшие их в образе великой нравственной чистоты, каковы, например, изображения XVII века Юлиании Лазаревской. Наконец, по замечанию Ровинского, «проповедное озлобление «Пчелы» и бесед против женщин не имело значения в народном быту; народ глядит на женщину и на ее место в доме гораздо проще и трезвее; по его глупому разуму: родился человек мужиком на свет, — значит и следует ему семью завести, и работать да подати платить, пока смерть не приберет; складена у него в доме печь, по двору ходит корова, а в поле лен поспел, — значит, нужна хозяйка печь топить, корову доить и лен брать; да к тому же он хорошо знает, что и самое озлобление это не настоящее, а напускное, и что на деле иной отшельник, пожалуй, далеко не прочь залучить в свое уединение повапленного аспида в приятных сандалиях».
С реформою Петра Великого женщина вышла из теремов и из-под постоянной опеки. Реакция была очень сильная, доходившая до крайностей в поведении, в питье вина и т. п. Женщину стали учить танцам и «поступи немецких учтивств» (Семевский), и ей подчас становилось тяжко от «куплиментов великих и от приседаний хвоста» (Соловьев). Картинки отражают на себе эту перемену, потом подпадают влиянию французских образцов — и затем надолго впадают в насмешливый тон относительно браков неравных и по расчету, реестров приданому и обманов при бракосочетаниях, практиковавшихся, главным образом, впрочем, до Петра Великого, приказавшего женихам и невестам видеться до свадьбы… Много едкого юмору слышится в этого рода картинках. К вопросу о женщине Ровинский обращался и в «Словаре гравированных портретов». Там, приведя сведения о выдающихся русских женщинах, указывая на тактичное и разумное президентство княгини Дашковой в Академии наук, он замечает: «Какой разительный переход от домостройной женщины попа Сильвестра к женщине-президенту высшего з государстве ученого места! — и это в то время, когда в Европе начали пережевывать праздный вопрос о том — следует ли допускать женщину к высшему образованию и может ли она серьезно заниматься науками?..» По этому вопросу он вполне присоединялся к приводимым им словам М. Н. Каткова: «Женщина по существу своему не умалена от мужчины; ей не отказано ни в каких дарах человеческой природы, и нет высоты, которая должна остаться для нее недоступною. Наука и искусство могут быть открыты для женщины в такой же силе, как и для мужчин. Свет науки через женщину может проникать в сферы, менее доступные для мужчины, и она может своеобразно способствовать общему развитию народного образования и человеческому прогрессу. Но если мы хотим предоставить женщине равный с мужчиною удел в науке, то мы должны поставить и женское образование в одинаковые условия с мужским».
Плодом семьи являются дети, а их надо учить. Отсюда вопрос о взгляде на учение в старые годы. Оно давалось нелегко, и корень его, конечно, был «горек».
По замечанию И. Е, Забелина, «старинная грамота являлась детям не снисходительною и любящею нянею, в возможной простоте и доступности, с полным вниманием к детским силам, а являлась она суровым и сухим дидаскалом с книгою и указкою в одной руке и розгою в другой. Первоначальные печатные буквари наши сопровождались изображением учителя с розгою и увещаниями о пользе лозы». Ровинский приводит картинку, где прославление розги оканчивается воззванием: «О, вразуми, боже, учителем и родителем, дабы малых детей лозою били, благослови боже оные леса и на долгия времена, где родится лоза, — малым детям ко вразумлению, а старым мужем в подкрепление». По поводу этого особенного лесоохранительного усердия он замечает, что при строгом господстве правила о том, что за битого двух небитых дают, в языке нашем даже выработалось особое свойство, по которому можно выделать боевой глагол из каждого существительного имени:
«Ты что там уронил?» — спрашивает буфетчик.
«Стакан», — отвечает половой мальчик.
«Уж я те отстаканю!» — грозит буфетчик.
«Наегорьте-ка Антошке спину, мошеннику!» — приказывает артельный староста.
«Нутка, припонтийстим-ка его, братцы!» — и всем этот краткий, но энергический язык совершенно понятен.
Старинные буквари, и в особенности посвященный «пречестнейшему господину Симеону Полоцкому», были весьма подробны и снабжены тщательно вырезанными картинками; позднейшие были хуже и составлены менее рачительно, но зато к ним прилагалось наставление о писании писем. Этого рода наставления, называвшиеся письмовниками или форму лярниками, были в большом ходу в XVII и XVIII вв. Вот, например, какие образцы начала писем из формулярника начала XVIII века сообщает А. Ф. Бычков: а) От вдовой матери сыну: «От пустынныя горлицы вдовства смиреннаго, закленныя голубицы, от смутныя утробы, от присныя твоея матери, от единородныя твоея родительницы, от теснаго ума и языка неутомительнаго, сыну моему — имрек». б) Ко учителю: «Крепкоумному смыслу и непоколебимому разуму, художеством от бога почтенному, риторскаго и философскаго любомудрия до конца навыкшему, учителю моему — имрек». в) К возлюбленной: «Сладостной гортани словесем медоточным, красоте безмерной, привету нелицемерному, улыбанию и смеху полезному, взору веселому, лицу прекрасному, паче же в православии сияющей ластовице моей златообразной — имрек». В «Народных картинках» помещен огромный лист «Арифметики», сочиненный и выгравированный библиотекарем Киприяновым с учеником его Петровым в 1703 г., посвященный Петру I и царевичу Алексею Петровичу, составляющий большую библиографическую редкость. Известно, что Петр I очень хлопотал относительно обучения среднего класса арифметике, и с этою целью учредил в мае 1714 года арифметические и геометрические школы для дворянских и приказных детей от 10 ДО 15 лет; школы эти приказано было открывать в архиерейских домах и в знатных монастырях, а обучающимся в оных давать, по окончании обучения, свидетельства, без чего, нетерпеливый в своем желании видеть свой народ знающим, Петр I запрещал им даже вступать в брак.
За букварями, как средство к познанию окружающего мира в физическом и политическом отношении, следовали различные космографии. Сведения, собранные в этих сборниках, чрезвычайно рельефно рисуют наивность взглядов старых русских людей на все, что находится за рубежом русской земли. В «Народных картинках» содержится подробное описание лицевой космографии, где, между прочим, королевство французское характеризуется тем, что «прежде крещены были от св. апостола Павла, ныне же заблудились, — люди в нем воинские, храбрые, нанимаются биться по многим королевствам, зело неверны и в обетах своих не крепки, а пьют много»; про королевство агленское говорится, что они «немцы купеческие и богатые, — пьют же много», причем, со слов старого некоего мудреца, им приписываются совершенно немыслимые блудные обычаи гостеприимства, а в королевстве польском усматривается, что люди в нем «величавы, но всяким слабостям покорны, — вольность имеют великую, паче всех земель, кралей же имеют особно избранных и сих мало слушают, пьют же зело много»… В той же космографии и в различных картинках помещены известия о внеевропейских государствах, — краткие и весьма своеобразные, — например: «Мазическое царство девичье, а сходятся они с Ефиопами с году на год; мужской пол отдают Ефиопам в их землю, а женский пол оставляют». Далее, там же поминаются три острова; на одном из них живут «люди-великаны, главы у них песьи»; на другом — «людие, власы у них видом львовы, велицы и страшны зело, в удивление», а на третьем живут змеи, «лице у них девическое; до пупа человеки, а от пупа у них хобот змиев, крылати, а зовомы василиски». Затем упоминаются стеклянные горы, где живут «корбаты и змии», до которых доходил царь Александр Македонский и т. д.
Сведения о всеобщей истории, сообщаемые при старых картинках, были в этом же роде, но родная история глубоко интересовала приобретателя картинок, вникавшего сердцем в значение изображенных на них событий. «Знаменитое Мамаево побоище, — говорит Ровинский, — наряду с погромом 1812 года, глубоко врезалось в народную память, было описано множество раз, в разных редакциях и никогда не потеряет своего кровного интереса. Народ хорошо понимает, что это была не заурядная удельная резня, — из-за добычи или оскорбленного самолюбия, а битва народная, на смерть, — за родную землю, за русскую свободу, за жен и детей, за все, что было русскому человеку и свято, и дорого; вот почему слово о Мамаевом побоище имеет для него такой глубокий интерес и почему на это событие сделана и самая громадная из всех народных картинок (почти трехаршинного размера), в четырех разных видах, с большим, пространным текстом. Наши ученые обвиняют составителя слова о Мамаевом побоище в том, что он подражал в описаниях своих Слову о полку Игореве и притом не всегда удачно; отчасти это и правда: нет сомнения, что автору Мамаева сказания было хорошо известно Слово о полку Игореве и что это последнее в литературном отношении несравненно выше сказания о Мамаевом побоище, но для народа оно не представляет особого интереса ни по описанному в нем событию, ни по обилию поэтических хитросплетений, не всегда понятных для неграмотного люда. Мамаево побоище, напротив того, написано языком простым и понятным для народа; рассказ о событии в нем бесхитростный и полный интереса и верещагинской правды. Сколько раз случалось мне в былое время слышать чтение этого побоища в простонародьи; читает полуграмотный парень чуть не по складам: братцы, по-сто-им за землю рус-скую… ря-дом ле-жат кня-зья Бе-ло-зерские… у-бит… у-бит… — кажется, что тут за интерес в рассказе, а все как один, и старый и малый, навзрыд плачут…»