— Да ничем… Иосиф Виссарионович..
— Врощь… Мажещся!
— Нет.
— Мажешься!
— А вот и нет..
— Мажешься!
— Ну, тогда мажусь.
— Чэм?
— Чем вам нравится… Да нет же! Запах у меня такой, черемуховый вроде., с детства. Я ведь не виновата..
— Виновата… Приворожила., мэня… Прыдешь сегодня.
— В каких?
— Сама выбэри..
— Ладненько… Я знаю.
— Всо ты знаэщъ, лощядка. За то и люблу.
И опять улыбался, добрел. В такие минуты казался добрее доброго. Глаза теряли тигриный прицел.
Просто пожилой, сутулый, невзрачный, в сероватом кителе. Пенсионер.
А он и вправду получал пенсию. В конвертах приносил Поскребышев. Клал на стол, убирал в сейф. Позднее приказал переводить на книжку. Впоследствии на книжке оказалось девятьсот рублей… Отдали Светлане.
Во всех же привычках своих Сталин был настолько консервативен, что это граничило только с неврозом. У женщин любил скромные длинноватые платья. С этим его пристрастием, для кого-то, возможно, смешным, Валечке приходилось особенно считаться. Был вот такой, к примеру, случай. Подавала обед и стояла рядом, а он обнял ее привычно, как свою женщину, гладя ноги через подол тонкого летнего платья, и вдруг бросил салфетку, сурово взглянул.
И тотчас она, едва не вздрогнув, поняла тоже. Сегодня была не в той форме, в какой безоговорочно полагалось ей быть. Он признавал женщину женщиной, только если она была в рейтузах — так назывались тогда длинные панталоны с резинкой. А Валечка сегодня стирала белье и надела короткие ситцевые трусы.
— Стиралась я, — пытаясь как-то выкрутиться, пробормотала она.
— Всэ, чьто лы… выстырала?
Он отодвинул стул, не стал больше есть и ушел курить на веранду.
Расстроенная Валечка, едва не плача, быстро собрала посуду.
Смотрела на него..
Но Сталин даже не оборачивался.
И тогда она помчалась к Власику. Впервые попросила машину доехать до промтоварного.
— Приспичило, что ли?! — спросил грозный Власик.
— Да. Чулки поехали! — бойко соврала Валя (Сталин не признавал женщин без чулок и летом).
— А-а… — понимающе кивнул. — Скажи Кривченкову. Сгоняй.
Вечером (точнее, уж ночью), подавая ужин, блестела глазами.
И Сталин все понял. Нехотя будто бы погладил, потрогал. Простил.
Так было с ним.
— Отлупыт бы., тэбя… Да рэмня… жялко, — сказал Сталин.
Так было…
А Николай Сидорович Власик страдал, всякий день видя сияющую чистотой и полнотой Валечку. Долго втихую страдал. Какую девку упустил! Отдал! Дурак-дурак! Себе отыскивал. И топил тоску в коньяке-водке. Искал подобную — не находилась. И все, наверное, потому, что такие женщины — женщины для вождей — встречаются лишь в единичных случаях.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НА ОТДЫХЕ
Величие достигается больше хитростью, чем силой. Смирение никогда не ведет к добру.
Осенью сорок шестого, когда уже были завершены обе войны — тягостно долгая Отечественная и блистательно краткая японская, когда завершалась и третья, нигде не объявленная война с «националистами» на Украине, в Молдавии, Белоруссии и особенно Прибалтике, Сталин вдруг почувствовал себя так плохо, что отменил очередную поездку на юг. Войны кончились, но всегда, что ли, так бывает, что человек, завершивший трудное дело и намеревающийся перейти к долгожданному отдыху, внезапно и непредсказанно заболевает. А бывает и худшее. Так, бывало, кто-то построил дом, забил последний гвоздь — и умер. Но это частный пример. Туго натянутая струна жизни вдруг ослабевает или лопается, и человека, днями и ночами погруженного в свою работу, ответственность, напряжение, ожидание, хватает удар, инсульт, — когда-то не было таких определений, как не было и инфарктов, а был просто-напросто «разрыв сердца»..
Так и случилось, когда после долгого, нудного совещания по вопросам экономики, хлеба, репараций Сталин вышел из-за стола, хотел приказать подавать чай, но вдруг зашатался, уперся в стол и так, держась за его край деревенеющими руками, качаясь, стоял, не в силах понять, что это такое. Качающимся и застал его Поскребышев. Бросился, подхватил, осторожно повел в комнату рядом с кабинетом. Тут Сталин иногда отдыхал, сидя в кресле или лежа на диване.
— Чаю… Чаю., пуст, — сказал Сталин, пытаясь превозмочь головокружение.
Поскребышев, с видом перепуганного орангутанга, стоял, опустив руки. Такого со Сталиным еще не бывало.
— Чаю! — повторил Сталин.
Чай был подан немедленно. Сталин пил его большими, медленными глотками, жмурился, пыхтел. А потом сказал растерянно стоявшему рядом Поскребышеву: