Сталин ездил на Ново-Девичье всегда почти осенью в день рождения жены. Либо почему-то 2 мая каждого года, ночью. Сидел, курил и молчал. Никто, кроме Сталина, не объяснил бы этих поездок.
Тайна ушла вместе с ним. Года за два до своего исхода Сталин повесил фотографию Надежды на даче в Кунцево, где он практически постоянно жил.
«Сталин не любил жену», «Сталин убил ее», «Сталин приказал» и так далее..
Нет. Не приказывал. И Надежда, вернувшись из ванной, пахнущая мылом и земляникой, упираясь в него туговатым животом, стояла вместе с ним и смотрела в парк..
Людям обычным, даже самым великим, не дано знать своего будущего. И это хорошо. Мало ли что сумели бы натворить они, добиваясь этого будущего. Провидцами же дано быть немногим, очень немногим… Избранным Господом… СВЯТЫМ. А Сталин не был святым — был обыкновенным грешником с необыкновенной судьбой…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «ГЛУПАЯ И ПРИМИТИВНАЯ»
Спутником гения может быть только женщина глупая и примитивная.
Валентине Истриной, выпускнице медучилища, предложили зайти в спецотдел.
Была она так напугана, озадачена этим, что на какое-то мгновение словно бы оглохла и так, оглушенная, медленно спустилась по широкой лестнице в нижний коридор и, точно лунатик — не ощупью, но и не разумом, нашла дверь этого спецотдела, словно бы вечно закрытого, а то и опечатанного красной сургучной печатью. Она даже не вспомнила, что, бывало, проходя мимо, — ну, в туалет… — все-таки обращала внимание на эту странную печать и всего раз или два видела невысокого, невзрачного мужчину с корявым татарским лицом, выходившего из этой комнаты и тщательно запиравшего дверь. Ее она и открыла, постучав робко, как в пещеру «Синей бороды».
В этой пещере с угрюмо-железными шкафами и вполне тюремной решеткой на единственном окне, с тюремным же столом ее, робеющую и трясущуюся: «Зачем мне это сюда?» — как-то особенно тщательно, снизу вверх и обратно, оглядели двое высоких мужчин — один в военном, с петлицами НКВД, а второй — в штатском, с новым полосатым галстуком. Галстук сидел на его бычьей шее непривычно, и во всем облике этого амбала ощущалось, что он тоже военный, только переодевшийся, и к тому же в немалом звании. Начальник спецотдела стоял перед ним за столом навытяжку, и теперь Валечка рассмотрела его лицо, изъеденное оспой, с таким же носом и круглыми перепуганными глазами, которые, не мигая, уставились на нее. Волосы у мужчины были редкие, клейко зачесанные назад.
А военные все осматривали ее, как бывалые знатоки на базаре приглянувшуюся телушку. Задали несколько вопросов. Где родилась… Кто родители… Что кончала… В смысле, какую школу… Как училась… Хочет ли работать… Где..
И, услышав стандартные ответы пунцовой, недоумевающей, остались, видимо, довольны.
— Будешь работать официанткой или сестрой-хозяйкой на правительственных дачах? — спросил тот, что был в штатском и явно старше того, что был в военном.
Оторопело молчала. Не знала, что ответить, робко взглянула и опустила ресницы.
— Будешь? — уже настойчивей и как бы с угрозой повторил этот бугай.
— Могу… Попробовать… — пробормотала она, силясь улыбнуться. Она, Валя, была из тех девушек, которых называют улыбчивыми.
Ее послали на медкомиссию, где долго, придирчиво, обстоятельно обследовали голую: сперва невропатолог, потом терапевт, потом мужчина-хирург, явно любовавшийся ее свежим, полновато-пышным для девушки телом. Она была полненькая и стеснялась этой своей полноты, дальним умом, однако, понимая, что в этой ее полноте, может быть, главная привлекательность, а заглядывались на нее чаще всего мужчины, которые были намного старше ее, которым, казалось, и смотреть-то на девушек незачем. В конце осмотра оглядывала въедливая, с проседью, черноволосая еврейка-гинеколог. Больным холодом лезла внутрь.
— О-ой!
— A-а… Ты девушка?! Таки надо было же предупредить… Все-все… Все в порядке.
И анализы все у нее, у Валечки, оказались лучше некуда. Сплошное завидное здоровье.
А через три дня ее прямо из общежития на легковой машине повезли в Москву под завистливо-недоуменные взгляды подружек-однокурсниц. Впрочем, подружек ли? Валя была из девушек-одиночек.
В огромном страшном здании на площади Дзержинского, набитом военными в синеверхих фуражках и просто штатскими опасными людьми, ее снова так и сяк расспрашивали в кабинетах, фотографировали, заставили отпечатать пальцы, а потом подписывать бумаги о неразглашении, молчании.