Надо, однако, заметить, что у философии принципиально иные отношения с истиной, нежели у точных (и даже «не точных») наук: если физик или, скажем, математик обосновывает свой вывод системой строгих аргументов (малейший сбой в логике — и он не будет принят научной общественностью), то все философские учения основываются на постулатах, в принципе недоказуемых, их можно либо принять, либо не принять, а вместе с ними принять или не принять возведенные на них интеллектуальные конструкции. От чего зависит — принять или не принять? Только от двух причин: во-первых, от укорененности того или иного исходного положения в духовной традиции человечества (отсюда и доказательная сила ссылок на философские авторитеты, и непременное цитирование признанных в философском мире книг); во-вторых, от соответствия философских суждений вашему житейскому опыту (в том убедительность «афористических истин», о которых упоминает Никонов, а я бы сказал и проще: на душу легло — значит, истинно). Эти положения верны также и в отношении к литературе (которая в основе своей, безотносительно к намерениям автора, всегда философична): если вы (вслед за Станиславским) воскликнете: «Верю!» — то больше и никаких доказательств не требуется. А если: «Не верю!» иные доказательства уже и не помогут.
Рассуждений на эту тему у Никонова я не встретил (все-таки, несмотря на амбиции, проявленные в его исповедальных вещах, теоретиком он себя не числил), но сильной писательской интуицией, — как говорится, «нутром» — он понимал, что это так. Поэтому философскую базу «Чатни Афродиты» подготовил основательно. Прежде всего, предпослал роману как бы мифологический «Пролог». К слову, «пролог на небе» — давняя и почтенная традиция серьезной литературы, начиная от «Илиады» и отнюдь не кончая «Фаустом» Гете. Немало философских рассуждений рассыпано по всему тексту романа — от поучений лагерного художника Самуила Яковлевича и училищных наставников до откровений, почерпнутых Александром Рассохиным из собственного нарастающего творческого опыта; ссылками на «далеких мастеров дохристианских эпох и культур» в авторском послесловии к роману Никонов еще раз подкрепил свою «биологическую философию», а на деле — право не считаться с традиционными нормами и запретами ради «высшего реализма».
Однако я не всуе употребил пресловутое «как бы», говоря о «Прологе», предваряющем роман. Все есть в античной традиции: и пеннорожденная Афродита-Киприда, и храмы в ее честь, и храмовые гетеры, и оргии — только мифа, разыгранного писателем на первых страницах романа, никогда не существовало. Писатель воплотил здесь свою произвольную фантазию, причем в манере, совсем не свойственной природе его таланта. Ни фотографическая память, ни феноменальная тонкость слуха, ни особый дар вчуствования на этот вымысел, увы, не сработали, и в выспренной, несколько даже китчевой картинке проступили «швы»: непонятно, кто, где и зачем в течение двадцати лет втайне воспитывает обыкновенную, от смертных родителей, девочку, чтобы она затем предстала перед народом в образе (но только в образе!) бессмертной богини. «Боги дали ей…», — сообщает автор; так если они есть, то почему бы Киприде не являться людям самой? А если их нет, так кто же дал смертной исполнительнице роли богини способность повелевать любыми животными, усмирять морскую стихию и даже вызывать гром «из клубящихся туч»? Да это бы ладно, ключевой (так и не разгаданный) для меня вопрос: зачем после двадцати лет успешного «лицедейства» (думаю, что я вправе так назвать ее периодические появления перед людьми в образе богини, которой она на самом деле не является) лже-Афродита должна испить чашу яду, чтобы умереть? А этот вопрос несравненно важнее, нежели вопрос о природе ее власти над стихиями: ведь «чаша Афродиты» дала название роману и, значит, должна быть признана ключевым образом к пониманию его «биологической философии»…