Зимой и осенью ходил я не в теплом, однако опрятном демисезонном пальто. Носил новую кроличью шапку. В ботинках, с носком! Мне был и не страшен мороз. Хвала тебе, лагерь! На всю оставшуюся жизнь ты был мне опорой и сравнением! В одежке, в морозце, гуляющем по лопаткам, в рубахе, которую не менял на свитер до лютых морозов, в чернухе, которую продолжал любить, ел досыта — ТАМ она была ведь ух какой вкусной! И в том даже, что вот десятилетия жил, по сути, без женщины, без бабы, без той, о которой так голодно мечтал, когда был закрыт ТАМ. Без «бабы»!
А жил по принципу: лучше уж БЕЗ, чем с какой-нибудь. Я чурался, боялся всяких этих «случайных связей», липких бабешек, вокзальных и уличных шлюх, их было тогда не так-то уж много. Проституток ловили, куда-то ссылали, а если такая и попадалась, без ошибки можно было понять-определить ее грешную, подлую, пьяную и больную жизнь.
Такие женщины привлекали меня лишь как экземпляры каких-то страшноватых насекомых изощренного энтомолога. Я всматривался в их лики, почти всегда дебильные, примитивные, схожие с помойками, вслушивался в их речь, густо насыщенную изворотливым лагерным матом, — таким не выматеришься, не побывав ТАМ и не общаясь с ТЕМИ. Наверное, заметив и во мне что-то неизбывно-лагерное, они, бывало, подходили, предлагали. И словно расстраивались-удивлялись, что я отказывался и уходил от проявленного внимания.
Мое обыкновение торчать на остановках и перекрестках, у магазинов и кафе, у входов в кинотеатры и кино, и даже у вокзалов, сбивало с толку предприимчивых женщин.
Вот так, прогуливаясь однажды взад-вперед неподалеку от винного магазина, я обратил внимание на старуху, которая хитро-прицельно глядела на меня, а потом даже подошла.
— Мужчина? Можно спросить?
— Пожалуйста.
— Я вот подумала, вам, наверное, женщина нужна?
— Как это вы определили?
— Да вид у вас такой. Голодный. Голодный вы, видно. Без женщины.
— …
— Я дак вам хорошую женщину могла бы предложить. Одна живет. Чистая. Полная. Тут. Недалеко. Я бы вас познакомила. Вы ей понравитесь. Медсестрой работает. Правда. Красивая, говорю. Полная. Ну, такая, с фигурой. И без мужчины. Страдает. Вы бы ей очень подошли. Недалеко тут. Ну, а мне только бутылочку, за труд.
«Полная?» — подумалось мне, а спросилось:
— И молодая?
— Молодая! Молодая! Тридцати нет. Не девушка, конечно. Молодая. Она вам понравится! А я вижу — вы полных любите.
«Все видит!» — подумалось мне.
— Не сомневайтесь, мужчина. Она хорошая, чисто себя содержит. В поликлинике работает… Так что… Как не уметь все… Что женщине положено… Поедемте..
И я поехал. Это было действительно недалеко. По дороге на вокзал. На третьей остановке мы вышли, зашли в магазин, где я купил три бутылки вина. (Одну тут же отдал старухе.) И в этом же доме — лишь ход со двора — оказалось жилище Цирцеи. Когда поднимался по лестнице, я внутренне усмехался не то своей смелости, не то наглости. Ведут, как бычка-производителя, и что там окажется еще за «телка». Название входило в моду среди молодежи, и, честно говоря, мне нравилось. «Телки» у меня никогда не было. А хотелось ее иметь.
На особый звонок старухи послышались грузные, шлепающие шаги — так ходят женщины в квартирах, «в домашнем». Дверь открыла молодая женщина, при виде которой с порога я остолбенел. Это была та, которую я искал как натуру для своей картины! Европа.
— Ну? Заходите? Чего стоите? — не слишком-то приветливо позвала она.
И я шагнул через порог, обоняя прежде всего запах незнакомой квартиры, женского жилья. Здесь пахло едой, одеколоном, стиркой, словно бы женской одеждой и немного туалетом. Он, видимо, был рядом.
Женщина передо мной стояла большая, но достаточно стройная для такой толщины. Чувственные правильные губы — это бросилось в глаза. Хорошая грудь, полноватый живот. Волосы были светлые, длинные, почти натуральной окраски, брови накрашенные, и странные были глаза: цвета густой, холодной малахитовой зелени, и, когда она чуть повернула голову, один глаз вспыхнул голубоватым огоньком. Норовом.