Я кивнул.
Болотников задумался, отхлебывая чай и левой рукой поглаживая лысину.
— Работать ты хотел бы только художником? В сталевары не тянет?
— Выход есть. Сейчас после ремонта открывают большую гостиницу. — Он назвал адрес. — Ее шеф, Евсей Демьянович, заказывал мне когда-то картины. Конфиденциально! Он эротоман, каких поискать. И у него немалые деньги. Так вот. Я написал ему копию своей «Мессалины». Ты ее не видел. И пока — не надо. Можешь сбиться на мой путь. Да… Так вот: после ремонта в гостинице меняют интерьер в холлах и лучших номерах. Я порекомендую тебя, ибо картины он заказывал мне, Евсей Демьянович. Но я сейчас болен и написать их не смогу. А ты прекрасно справишься с задачей. Я знаю. Заказ солидный. Картин на двадцать! Ты поедешь куда-нибудь на природу, привезешь этюды и за зиму напишешь. Дадут аванс. Деньги приличные. Хватит лет на пять. Как тратить… Ну? Устраивает? Тогда я звоню сейчас. Сейчас же!
И пока я допивал чай, Болотников уже договорился с этим Евсеем Демьяновичем.
— Вот и все! Вот адрес, телефон. Он мужик обязательный. Но может стрясти с тебя картину. Не жмись. Напиши копию. В дар! Подари ему копию той, с панталонами. Он будет без ума! Ты никуда ее не дел? Храни! Шедевр!
И мы еще долго сидели. Болотников курил сигарету за сигаретой. Пил крепкий чай. Лицо его было больным и бледным. Со лба и висков катился пот. И проступало то выражение лица, о котором лучше не думать.
— Вам нездоровится? — ляпнул я так противно-заботливо, что устыдился сам.
Болотников лишь усмехнулся за меня, прощая мою бестактность, учитывая мой конфуз, качнул головой.
— Спина, Саша! Спина что-то… И почки. Радикулит? Не похоже. Да. Ничего. Перебьюся. Кстати, Саша… И место тебе посоветую. Поезжай на электричке к маленькому полустанку. Есть такой, километров тридцать отсюда. Называется Слань. Туда я раньше сам езжал на этюды. Место замечательное. Найдешь все: река хорошая, левитановская. Лес прекрасный. Поля. Луга. Гора есть лесистая, с обрывами. Места — пейзажнее не найти. За лето напишешь этюды. Зимой заработаешь. А дальше — вольному воля. Вольному — воля! — Он даже как будто с завистью повторил эти слова.
Он проводил меня до порога. Странный человек. Мой добрый гений. Постоянный спаситель. Мне было даже совестно так эксплуатировать его доброту. Все ли мы, художники, щедры на это? И не художники, вообще — люди. Спросите себя: вы щедры на доброту? И редкий сознается. А не щедры — сплошь. И я такой. И может быть, хуже других. Одиночество загоняло меня в скорлупу безлюбой, мелко-практичной и, наверное, пошлой жизни. Я барахтался в ней, как мошка в паутине, — и ничего не мог сделать. Одиночество теперь уже поедало меня.
В гостинице меня как будто не восприняли всерьез.
Наглые администраторши даже не ответили, как найти директора. Отъевшийся швейцар предварительно смерил взглядом: «Кто ты такой, шушера, к директору?» Все-таки указал, куда идти.
Гостиница после ремонта еще благоухала лаком и краской. А директор, должно быть, действительно был любителем живописи. В приемной висели грамотные работы, правда, и сделанные гадостными прожухлыми красками московского завода. Что-что, а краски я знал, казалось, на вкус, краски боготворил и только окончательный вариант картины да лессировки делал лефрановскими. Подписи тоже были профессионалов: Волков, Васильев, Власов. Кого-то из них я знал. Художники. Старые. Настоящие. Крепкие.
Рыхлая расползня за столом, с крашеной желтой сединой по пробору, не хотела пропускать.
— Да хотя бы доложите!
— Занят он. Некогда ему!
— Я же вас прошу доложить. Что пришел художник. По рекомендации Николая Семеновича.
— Какого еще Николая Семеновича?
— Болотникова! Директор знает.
И меня приняли.
Евсей Демьянович оказался каким-то подобием финансиста прошлого века, а не то ростовщика. Круглые, в золотой оправе очки. И все к тем очкам было: лысина, костюм-тройка, бородка от жирных щек, булавка с рубинчиком в галстуке. Улыбка с золотом. Старый, достойный, хорошо устроенный сластолюбец.