Дверь приоткрылась, и хозяйка высунула мне ведро, обтирая потное с падающими прядями лицо тыльной стороной полной руки.
— По воду сходи-ка! Эту выплесни. А свежей налей… Из бочки… Под потоком стоит. Сходи. Некогда мне. Неудобно.
Покорно понес ведро.
В небольшом дворике, загороженном сараем, пахло навозом, жужжали мухи. Нашел бочку. Прозеленелая, старая. С водой до краев. Ковшик висел на щербленом краю. Комары-головастики прянули в глубину. Начерпал. Принес.
Хозяйка, нагнувшись-присев, в голубых панталонах, юбка задрана на пояс, что-то еще затирала под кроватью. Ойкнула, прихлопнула дверь. Высунулась, улыбаясь, однако.
— Чтой-то ты скоро как? — приняла ведро.
«Приманивает она меня, что ли?» — подумалось смущенно, а в глазах все стоял ее зад в простецких этих бабьих штанах. И я ощутил прилив такого давнего голода, голода по женщине, что проглотил слюну. И вздохнул, как лошадь после тяжелой ноши.
Мытье она закончила скоро. Вошла уже в юбке. А через полчаса мы сидели в горнице за самоваром. Ели яичницу и колбасу, прихваченную мной из города. Пили чай. Конфеты пригодились и батон.
— Ну, чо? Комната подходит? Теперь чисто. Умыто, поигрывала она светлой бровью.
— Как раз. Лучше не надо.
— Неразговорчивый ты. Как не надо? Мужикам все надо. Да слаще сахару чтоб… Конфеты вкусные привез. Счас сразу ложись, отдыхай. А завтра мы с утра на дальний покос пойдем. Это, однако, километров восемь будет. Шибко далеко. А близь — не дают. Только возле усадьбы. Да и то… Я сама дояркой работаю. Счас вон у меня отпуск. На покос взяла. Да еще за Любку Замараеву в две смены ломила. Есть у меня отгулы. Ох, погода бы только не подвела. Дожжа бы не натянуло. Поставить бы дало сено-то. Тебя мне как Бог послал. Я и то вчера горевала. Как буду? Нанимать дорого. И кого? А сама, хоть здоровая… А выдыхаюсь скоро. Не могу долго косить, голову в жар обносит. Толстая я. Раньше потоньше была. Когда не здесь жили.
— Откуда вы?
— Да из Красноуральска.
Вздрогнул. И чашка даже всплеснулась.
— Чего ты?
— Да так… Вы ТАМ жили?
— Жили. Я там и родилась. А сюда переехали уж тоже давно. Избу эту купили. Деревню там у нас выселили. Лагеря расширяли.
«Это ведь та самая женщина, что была в сатиновом платье, когда я возвращался! — наконец пришла догадка. — Она самая! Господи? Неужели — она?! Она!»
— А ты-то Красноуральск вспомнил?
— Я и вас знаю! — брякнул я.
— Ми-ня-я? Как это, однако? — простецки вытаращилась она, подняв выгоревшие брови. Приоткрыла малиново-свежий рот. — Ми-ня?
— Да на вокзале. Двадцать пять лег назад. Вы еще беременная были. Тогда… Так?
— Ой, как это? Верно ведь. Я тогда на сносях почти была. Правду говоришь! Мне счас сорок семь… Тогда двадцать два было. Ты там жил, чо ли?
— В лагере я сидел. Как раз в тот день освободился. В поезде ехали вместе.
Помрачнела заметно.
— Ты чо? Из зэков? Непохоже вроде…
— Из них. Только не бойтесь. Не вор я. Не хулиган.
— Так все, поди-ко, говорят.
— Правду я… По 58-й за «политику» сидел. Десять лет.
— Да ты, чай, молодой ведь должен был быть тогда? Когда успел-то, за политику?
— Закрыли — шестнадцать было, а вышел — двадцать семь!
— О-ой? И все отсидел?
— Все.
— Однако, и верно, на вора ты не похожий. А что сидел, все ж таки вроде видно стало. Битый ты какой-то. И правда — художник?
— Перекреститься могу.
— А ты крещеный?
— Крещеный.
— Крестись тогда!
— Перекрестился.
— Ну, слава Богу! Теперь верю. Я, однако, тоже крещеная. Не молюсь, конечно, а так, бабушка крестила. И ты меня столь времени помнишь? — улыбнулась уже.
— Как видите..
— Знать, понравилась я тебе тогда?
— Понравилась. А кто родился?
— Родилась дочь. Она у меня теперь городская. Учиться уехала и замужем там давно живет. Рано выскочила. А к матери редко бывает. Летом вот прошлым жили. А нынче писала: не приедут. Своя у них жизнь. Вот ведь как судьба людей сводит, однако. Знакомые оказались…
Спохватился, что и себя до сих пор не назвал. Поправился.
— Ну, теперь и вовсе познакомились, — улыбнулась моя хозяйка Нина. — Хоть родней становись… Давай-ка спать пойдем. А то вставать на свету. Я тебя разбужу. Мне еще корову подоить. Пришла вон. Ложись иди.
Я расположился в не тесной даже комнате. С постеленной кроватью и вымытым полом она приобрела вполне жилой вид. Рука женщины нужна везде. Поставил этюдник к окну. Примерился, как буду писать. Все выходило сносно. Окно в огород. Мешать не будет никто. И на душе теплело. Устроился! Жилье есть. И женщина. Ведь надо же — та самая, какую видел четверть века назад. Она, конечно. Время изменило. Но не сильно. Раздалась только еще! Да мне-то как раз бы. Ее бы! Поймал на мысли: хочу эту хозяйку, невыносимо уже хочу. Почти как тогда, в вагоне. Когда в штанах увидел — обомлел. Была она, пожалуй, самой толстой из всех моих. «Моих!» А было-то? Если не считать совсем уж случайных, от которых кроме оскомины, разочарование вперемежку с каким-то вроде стыдом. Жил как монах. И удовлетворялся черт знает как, чем. Спасала лагерная выдержка, лагерные эти привычки. И вот… Неужели у меня опять будет приятная, добрая женщина?