— Я больше того знаю. Он умирает.
— Умирает?
— Да, мэм. У него на лице смерть написана, это же ясно видно. О, черт бы ее побрал, эту жизнь! — вдруг крикнул он.
— Тес! — прошептала она.
— Верно, совсем забыл, — быстро проговорил он.
Она крепче обхватила колени, закрытые одеялом, все тело у нее затекло, она переменила позу, чувствуя спиной деревянную спинку кровати, думая, почему тут кровати не железные, думая, почему все так, зачем железные кровати, зачем вдруг сама берешь какого-то человека, впускаешь в свою жизнь, зачем этот человек умирает, зачем берешь других… «Неужели я тоже буду так умирать — беспокойно, бессмысленно? Отчего это я ничего не чувствую, как другие, — от природы ли я такая холодная, или уже все внутренние силы разменяла на медяки, растратила? Дик, Дик. Какая безобразная смерть».
Гиллиген неустойчиво сидел на стуле, с трудом сосредоточив взгляд в одной точке, чувствуя, что глаза его не слушаются, скользят, как выпущенные из скорлупы сырые яйца. Свет расплывается кругами, кольцами; она с двумя лицами, сидит на двух кроватях, обхватив коленки четырьмя руками… Отчего это человек не может быть очень счастлив или очень несчастен? Получается какая-то бледная смесь… Вроде пива, когда тебе-то надо глотнуть виски или вроде воды.
Она шевельнулась, крепче закуталась в одеяло. Весна в колодце двора, весенние шумы, но в номере от парового отопления еще несло умирающей зимой.
— Давайте выпьем, Джо.
Он встал, осторожно, ломко, и, двигаясь с напряженной четкостью, принес графин и стаканы. Она пододвинула поближе маленький столик, и Гиллиген приготовил питье. Выпив, она поставила стакан. Он дал ей закурить.
— Гнусная штука — жизнь, Джо.
— Что верно, то верно. И смерть — еще не самое страшное.
— Смерть?
— Я про него. Беда в том, что он-то помрет не вовремя.
— Не вовремя?
Гиллиген выпил глоток.
— Я про него все узнал, понятно? Дома у него — девушка; их обручили родные еще детьми, перед самой войной. А знаете, что она сделает, когда увидит его лицо? — спросил он, уставясь на нее. Наконец-то оба её лица слились в одно, волосы стали черными. Рот — словно рана…
— Нет, нет, Джо, не может этого быть. — Она села. Одеяло соскользнуло с ее плеч, она закуталась еще плотнее, пристально вглядываясь в него.
Усилием воли Гиллиген разорвал круг водимых предметов и сказал:
— Вы себя не уговаривайте. Видел я ее фотографию. И последнее письмо к нему читал.
— Он сам вам показал? — спросила она сразу.
— Это все равно. Видел — и баста.
— Джо! Неужели вы рылись в его вещах?
— А, черт! Мы же хотим ему помочь, и я и вы, мэм! Ну, ладно, сделал то, что по светским заповедям не положено, но сами знаете, ведь я могу ему помочь, черт меня дери, только не надо на себя запреты накладывать. А если я вижу, что так надо, так мне никакие запреты не помеха.
Она смотрела на него, и он заторопился:
— Понимаете, мы с вами знаем, как ему помочь, но если вам постоянно будут стоять поперек дороги всякие правила — того джентльмену нельзя, этого нельзя, — так вы ему ничем не поможете. Вам понятно?
— Но почему вы так уверены, что она от него откажется?
— Я же вам говорю, прочитал ее письмо: вся эта дурацкая чушь про рыцарей воздуха, про романтику боя, — нет, про это даже слезливые толстухи думать забывают, когда шумиха кончается и все эти мундиры и раненые не только выходят из моды, но просто надоедают.
— Но откуда у вас такая уверенность? Ведь вы ее даже не видели.
— Видел, на фотографии: этакая хорошенькая вертушка, волосы пышные. Как раз такая невеста, как ему полагается.
— Почем вы знаете, что все так и осталось? Может быть, она давно забыла его. А он, наверно, ее и не помнит.
— Нев том дело. Если не помнит — хорошо. А вдруг он всех узнает, всех своих родных. Тогда ему, вероятно, захочется поверить, что в его жизни еще не все пошло кувырком.
Они помолчали, потом Гиллиген сказал:
— Мне бы с ним раньше познакомиться. Мне бы такого сына… — Он допил остатки.
— Да сколько же вам лет, Джо?
— Тридцать два, мэм.
— Откуда вы так хорошо знаете нас, женщин? — спросила она глядя на него с любопытством.
Он коротко ухмыльнулся.
— Не то что знаю, просто говорю — и все. Наверно, напрактиковался. Все от разговоров. — В голосе слышалась едкая насмешка. — Столько болтаешь, что рано или поздно скажешь верные слова. Вы-то не очень разговорчивая.
— Не очень, — согласилась она. Она вдруг повернулась, и одеяло сползло совсем, открыв ее тонкую ночную рубашку, длинную линию бедра, поворот ноги, голую ступню, когда она, подняв руки, укладывалась поудобнее.