— Что ж, видно, придется обождать до завтра.
— Если не сможете вернуться до шести, — уточнил администратор.
— Ладно, — сказал Джиггс. — Так и быть, мистер. Сколько хотите задатка?
Теперь они посмотрели на него оба — на его лицо, в жаркие глаза, на всю его фигуру, красноречиво и отчетливо, как верительные грамоты, говорившую о беспечной и непоправимой несостоятельности.
— Чтобы вы их для меня попридержали. Ту пару, что на витрине.
Администратор перевел взгляд на продавца:
— Какой у него размер?
— Насчет этого не беспокойтесь, — сказал Джиггс. — Так сколько?
— Десять долларов, и мы оставим их для вас до завтра, — ответил администратор, опять посмотрев на Джиггса.
— Десять долларов? Шутите, мистер. Вы хотели сказать — десять процентов. Мне самолет продадут, если я десять процентов в задаток дам.
— Вы хотите заплатить десять процентов вперед?
— Да. Десять. Если успею из аэропорта — заберу их сегодня же.
— Это будет два двадцать пять, — сказал администратор.
Когда Джиггс засунул руку в карман бриджей, они смогли проследить, вплоть до суставов и ногтей, за ее движением вниз по всей длине кармана, словно это была не рука, а, скажем, будильник, заглатываемый страусом в рисованном фильме. Рука выползла наружу в виде кулака и, разжавшись, явила смятый доллар и монеты разного калибра. Джиггс положил купюру в ладонь продавца и начал отсчитывать мелочь в ту же ладонь.
— Пятьдесят, — сказал он. — Семьдесят пять. Еще пятнадцать — всего девяносто, еще двадцать пять… — Он осекся и застыл, в левой руке держа монету в двадцать пять центов, а на правой ладони — полдоллара и четыре пятицентовика. — Дайте сообразить. Я дал девяносто, если двадцать пять еще — это будет…
— Два доллара десять центов, — сказал администратор. — Заберите у него десять центов и дайте ему двадцать пять.
— Два десять, — сказал Джиггс. — Может, сойдемся на этом?
— Сами же предложили десять процентов.
— Ничего поделать не могу. Ну что, два десять — и по рукам?
— Возьми у него, — сказал администратор. Продавец взял деньги и ушел. И опять администратор смог проследить за движением Джиггсовой ладони вдоль ноги — а потом даже увидел на дне кармана очертания двух монет, выступивших двумя грязноматерчатыми кругляками.
— Откуда у вас тут идет автобус в аэропорт? — спросил Джиггс. Администратор объяснил. Вернулся продавец, держа квиток с загадочными письменами, и теперь вновь они оба глянули в жаркое вопрошание Джиггсовых глаз.
— Придете — будут ваши, — сказал администратор.
— Ясно. Но заберите их с витрины.
— Хотите пощупать?
— Нет. Просто хочу увидеть, как их оттуда заберут.
Опять снаружи, за витринным стеклом, — под резиновыми подошвами невесомый разбрызг конфетти, более бесприютный, чем разбрызганная краска, потому что ни тяжести нет, ни маслянистой цепкости, чтобы удержаться хоть где-то, истончавшийся все то время, что Джиггс провел в магазине, убывавший частица за частицей в небытие, как пена, — стоял он, пока по ту сторону стекла не появилась рука и не взяла сапоги. Потом пошел дальше, частя коротконогой своей, с подскоком, странно негнущейся в коленях походкой. Свернув на Гранльё-стрит, посмотрел на уличные часы — впрочем, он и так уже спешил или, скорее, просто равномерно перемещался на быстрых твердых ногах, как механическая игрушка, имеющая только одну скорость, — и заметил время, хотя часы были на теневой стороне улицы и весь солнечный свет, какой там имелся, по-прежнему висел высоко, мягко преломляясь и увязая в густом, тяжелом, насыщенном испарениями болот и речных рукавов воздухе. Здесь тоже было вдоволь и конфетти, и рваного серпантина — вдоль стен, аккуратными наметенными ветром валиками, повторявшими углы, и по краям сточных желобов, в слегка вулканизированном виде из-за рассветных извержений пожарных гидрантов; подхваченная наверху и пришпиленная шифрованно-символическими значками к дверям и фонарным столбам, пурпурно-золотая гирлянда змеилась над ним, пока он шел, не обрываясь, наподобие трамвайного провода. Наконец она повернула под прямым углом, чтобы пересечь улицу — точнее, встретиться посреди улицы с другой такой же гирляндой, идущей по противоположной стороне и тоже повернувшей под прямым углом к середине, образовав вместе с первой некий воздушный и дырявый, все тех же королевских цветов звериный парашют, подвешенный над землей на высоте второго этажа; к нему, в свою очередь, было подвешено глядящее наружу тканево-буквенное запрещение, которое Джиггс, чуть замедлив шаг и обернувшись, прочел на ходу: