— Демпси бай-бай уже, наверно? — спросил он, разворачивая газету на странице, чьи заголовки он мог бы продекламировать не читая:
ГОРЕМ СГОРЕЛ
ЖИТЕЛЬ НЬЮ-ВАЛУА ОТВЕРГАЕТ ОБВИНЕНИЕ В АДЮЛЬТЕРЕ
МАЙЕРС ЛЕГКО ВЫИГРЫВАЕТ ГОНКУ В АЭРОПОРТУ ФЕЙНМАНА
СМЕЮЩИЙСЯ МАЛЬЧИК — ПЯТЫЙ НА СКАЧКАХ В ВАШИНГТОН-ПАРКЕ
— Самые лучшие газетные новости — это когда новостей нет вообще, — сказал он, вновь складывая газету. — Демпси спит, поди?
— Да, — ответила она. — Оставьте себе. Я видела уже. — Его лицо все-таки, видимо, на нее подействовало. — А, вспомнила. Вы же сами из газеты. Из этой? Или вы мне говорили, а я забыла?
— Да, — сказал он. — Я вам говорил. Нет, не из этой.
Потом он тоже повернулся; она тем временем уже успела окончить фразу.
— Это тот самый, кто кормил сегодня Джека мороженым, — сказала она.
Шуман был в синем серже, но без тренчкота. На нем была новая серая фетровая шляпа, сдвинутая на затылок и сидевшая не набекрень, как на магазинных рекламных снимках, а ровно, так что (невысокий, с голубыми глазами на простом, худощавом, предельно трезвом лице) он глядел не из-под нее, а из ее круга с откровенной и фатальной серьезностью, лишенной всякого юмора, как древний бритт, которому было сказано, что римский наместник примет его лишь в том случае, если он раздобудет и наденет центурионский шлем. Один немигающий миг он смотрел на репортера взглядом еще более пустым, чем только что женщина.
— Здорово вы сегодня отлетали, — сказал репортер.
— Да? — отозвался Шуман. Потом перевел взгляд на женщину. Репортер тоже посмотрел на нее. Она стояла как стояла, не пошевелясь, но в более полной теперь и какой-то ужасающей неподвижности, в покрытом пятнами тренчкоте, с дымящейся сигаретой в задубелых пальцах с черной подноготной каймой, глядя на Шумана с оголенной, настойчивой сосредоточенностью. — Все, — сказал Шуман. — Пошли. — Но она не двинулась с места.
— Ты их не получил, — сказала она. — Тебе не…
— Нет. Выплата только в субботу вечером, — сказал Шуман. («М-да, — думал репортер в тот момент, когда за ним с герметическим щелчком, одновременно с которым автоматически вспыхнул плафон, захлопнулась дверь, — выстроенные шеренгой гробовые клетушки пустой породы; Великий Американец из миллиарда печатных экземпляров, прикованный к невольничьему столбу, борзо расписанный и растиражированный: заметки о бессмертном гальваническом зуде и о вечно последней надежде».)
— Опустите, пожалуйста, пять центов за три минуты, — пропел нежный автоматический голос. Сжимая липко припотевший металлический стебель, получая обратно свое дыхание из гуттаперчевой чашечки, он нашаривал, отсчитывал, опускал — и слушал, как скромный щелк и дзинь поглощается глухим кабельным гудом.