— Кто это был? — спросил он. — Что, вид такой, будто, если он тебе понадобится в пятницу после ужина, ищи его во флигеле при церкви, где бойскауты тормошат друг друга и ставят подножки?
— Что? — сказал Джиггс. — Наверно. — Потом, чуть помолчав: — Да, точно. Он самый.
Репортер смотрел на него, держа в руке стакан из-под магазинного джема.
— Ты ему втолковал, что я женился? Втолковал, что у меня два мужа теперь?
— Да, да, — сказал Джиггс. — Давай теперь баиньки.
— Баиньки?! — вскричал репортер. — Баиньки? Когда у меня в доме овдовевший гость и самое малое, что я могу для него, это наклюкаться с ним на пару, потому как что я еще могу, я в таком же пиковом, как и он, только я в этом пиковом на все времена, а не на одну эту ночь?
— Конечно, — сказал Джиггс. — Давай-ка укладываться.
Опираясь на стол, сияя на Джиггса бесшабашным ярым лицом, репортер смотрел, как он отправился в угол, где лежали их пожитки, вытащил из покрытого пятнами парусинового мешка бумажный сверток, развернул его и достал новехонькую длинную штуку для съема сапог; он смотрел, как Джиггс, сев на стул, пытается стащить правый; потом он повернулся на звук и с тем же ярым вниманием уставился на парашютиста, который, вытянув длинные перекрещенные ноги, сидел на раскладушке в полной расслабленности и смеялся над Джиггсом зловеще-ровно, без смеха. Джиггс тем временем сел на пол и протянул репортеру ногу.
— Дергани-ка, — сказал он.
— Это можно, — сказал парашютист. — Это мы запросто.
Репортер уже взялся за сапог; парашютист отмахнул его вбок, ударив тыльной стороной кулака. Остановленный стеной, репортер увидел, как парашютист с напряженным и зверским в свете потолочной лампы лицом, оскалив под узенькими усиками зубы, ухватился за сапог и внезапно, не успел Джиггс шевельнуться, занес ногу над его пахом. Репортер полу-повалился на парашютиста и пошатнул его, так что удар ноги пришелся по бедру вывернувшегося Джиггса.
— Эй! — крикнул он. — Да ты не шутишь!
— Как это? — сказал парашютист. — Шучу, конечно. Только и делаю, что шучу… оп-паа.
Как Джиггс поднялся, репортер не увидел, потому что не успел; он увидел Джиггса уже посреди броска, взлетевшего с пола словно бы без помощи ног, а затем — руку Джиггса и руку парашютиста, метнувшиеся и сцепившиеся ладонь в ладонь, в то время как другой рукой Джиггс отбрасывал репортера все к той же стене.
— Кончай, ну, — сказал Джиггс. — Да посмотри ты на него. Что смешного, не понимаю. — Через плечо он взглянул на репортера. — Спать, спать ложись, — сказал он. — Слышал? Тебе завтра на службу к десяти. Так что давай.
Репортер не пошевелился. Он стоял, прислонясь к стене, с мелкой и застывшей на лице, словно бы глазурованной гримасой улыбки. Джиггс уже опять сидел на полу, вновь подняв и поддерживая на весу руками правую ногу.
— Ну-ка, — сказал он. — Дергани-ка. Репортер взялся за сапог и потянул; внезапно он тоже оказался сидящим на полу, Джиггс напротив, в ушах — его собственный хохот.
— Цыц, — сказал Джиггс. — Роджера хочешь разбудить, Лаверну, ребенка? А ну цыц. Тихо.
— Ага, — шепотом сказал ему репортер. — Я пытаюсь перестать. Но не могу. Эк меня. Слышно тебе, да?
— Можешь перестать, еще как можешь, — сказал Джиггс. — Перестал ведь уже. Чувствуешь?
— Чувствую, — сказал репортер. — Это я просто сцепление выключил, мотор-то работает.
И он опять пустился хохотать; Джиггс тогда наклонился вперед и стал плашмя хлопать его по бедру сапожным съемником, пока он не перестал.
— Ну-ка, — сказал Джиггс, — тяни давай. Сапог подался, потому что к нему уже был приложен труд; Джиггс затем стащил его. А вот левый снялся так внезапно, что репортер повалился на спину, хотя на сей раз он не засмеялся; он лежал, говоря: «Порядок, порядок. Никакого смеха». Потом он смотрел на Джиггса, стоявшего над ним в хлопчатобумажных носках, которые, как и утренние его самодельные краги, закрывали только низ голени и подъем.