— Что ты и делал, — вставила миссис Пруитт.
— Почти что, — сказал Пруитт. — Я подходил к полю довольно близко и слышал, как старик орет на черномазого за то, что тот слишком медленно поворачивается, и видел, как черномазый старается за ним угнаться, и думал: как хорошо, что Джексон не нанял двух черномазых на время своего отсутствия, потому что, если бы старику — а было ему тогда около шестидесяти — пришлось хоть один день провести сидя на стуле в теньке, без топора или мотыги в руках, он бы и до заката не дожил. Словом, Джексон уехал. Вернее, ушел на своих двоих. Мул у них был только один. Правда, идти было не так уж далеко — миль тридцать. И не было его два с половиной года. А потом однажды…
— Первый раз он появился дома под Рождество, — сказала миссис Пруитт.
— Точно, — согласился Пруитт. — Прошагал тридцать миль, отпраздновал Рождество и вернулся за те же тридцать миль на лесопилку.
— А лесопилка-то чья? — спросил дядя Гэвин.
— Квика, — ответил Пруитт. — Старика Бена Квика. На следующее Рождество он домой не приехал. А потом примерно в начале марта, когда речка во Французовой Балке начинает мелеть, так что лес уже сподручно волоком тащить, и когда вполне можно было подумать, что он останется на лесопилке на третий год, он заявился домой да так больше никуда и не уехал. И на сей раз не пешком пришел, а в нанятой двухместной коляске. И привез с собой козу и младенца.
— Погодите… — остановил его дядя Гэвин.
— Приехал он домой незаметно, — сказала миссис Пруитт. — Мы только через неделю обнаружили, что с ним ребенок.
— Погодите, — повторил дядя Гэвин.
Оба замолчали. Оба смотрели на него, Пруитт — сидя на перилах террасы, миссис Пруитт — по-прежнему вышелушивая горох из продолговатых шершавых стручков. Сейчас во взгляде его было торжества не больше, чем раньше недоумения или даже задумчивости; просто он сделался еще пронзительнее, как если бы озарялся изнутри каким-то пламенем, ровным и мощным и в то же время спокойным, как если бы разгоралось оно быстрее, чем протекал рассказ.
— Да, — сказал он, — слушаю.
— Когда в конце концов я обо всем прослышала и отправилась туда, младенцу не было и двух недель, — сказала миссис Пруитт. — И уж как он выжил на одном козьем молоке…
— Может, вы не знаете, — вставил Пруитт, — но коза — это вам не корова. Козу надо доить каждые два часа или около того. А значит, и ночью.
— Ну да, — кивнула миссис Пруитт. — У него даже подгузников не было, только тряпки, которые дала ему повитуха и показала, как пеленать ребенка. Словом, я кое-как сшила пеленки и отнесла их ему; черномазый все еще подсоблял его папаше в поле, а сам он и еду готовил, и стирал, и нянчил ребенка, и доил козу, чтобы накормить его. Ну я и говорю: «Давайте я возьму его с собой, пусть у меня побудет, хотя бы до тех пор, когда сам есть научится. Вы тоже, если хотите, можете у меня пожить»; а он все смотрит на меня — маленькое, худенькое, уже заморенное существо, нечто такое, что за всю свою жизнь не садилось за стол, чтобы наесться досыта, — и говорит: «Благодарствую, мэм. Я сам справлюсь».
— И так оно и получилось, — сказал Пруитт. — Не знаю уж, каков он был на лесопилке, и фермы у него никогда не было, чтобы понять, какой из него фермер. Но мальчика он вырастил.
— Верно, — сказала миссис Пруитт. — А я все не отставала от него. «Мы даже не знали, что вы женаты», — говорю. «Да, мэм, — отвечает. — Мы поженились в прошлом году. Она умерла родами». — «А кто она, — спрашиваю, — с Французовой Балки, из местных?» — «Нет, мэм, — отвечает, — она из южной части штата». — «И как же ее звали?» — «Мисс Смит».
— У него столько всего было на плечах, что даже не оставалось времени научиться врать, — сказал Пруитт. — Но мальчика он вырастил. После того как осенью собрали урожай, он рассчитал черномазого, и уже следующей весной они со стариком, как и прежде, вышли в поле вдвоем. Он сварганил себе что-то вроде заплечного мешка, какие, говорят, индейцы делают, чтобы было в чем носить ребенка. Время от времени я захаживал туда, когда земля была еще холодной, и видел, как Джексон с папашей проводят борозды плугом и рубят кустарник, а мешок висит на воротном столбе, и в нем, стоя совершенно прямо, спит мальчик, словно это перина какая. Той весной он начал ходить, и, стоя у забора, я смотрел, как это крохотное существо семенит по борозде, изо всех сил стараясь не отстать от Джексона, и наконец тот, дойдя до конца ряда, вытаскивает плуг из земли и идет назад, и сажает его себе на шею, и снова начинает пахать. К концу лета он уже научился ходить довольно прилично. Джексон смастерил ему из дерева и дранки маленькую мотыгу, и часто можно было видеть, как Джексон срезает хлопок на высоте бедра, а вот мальчика не видно, видно лишь, как там, где он есть, колышется хлопок.