II
И вот эти люди — марионетки, бумажные куклы; эта ситуация — тупик, моралите, спектакль с рекламой патентованных лекарств — назовите, как вам угодно, — ни с того ни с сего свалились на дядю холодным поздним вечером за месяц до Рождества, и все, что дядя счел уместным, все, что он был расположен или счел необходимым сделать, — это вернуться к шахматной доске, передвинуть пешку и сказать: «Твой ход», словно ничего подобного не случилось, да и вообще на свете не было; он не просто от этого отмахнулся, он все это отбросил и отверг.
Но он, Чарльз, пока что никакого хода не сделал. И на этот раз упрямо повторил:
— Все дело в деньгах.
И дядя на этот раз тоже повторил — отрывисто, кратко, даже резко:
— В деньгах? Этому мальчишке плевать на деньги. Он наверняка терпеть их не может, он умирает от злости всякий раз, когда ему приходится таскать с собой пачку банкнот для какой-нибудь покупки или поездки. Если б дело было только в деньгах, я о нем бы никогда и не услышал. Ему бы не понадобилось врываться ко мне в десять вечера сначала с царским указом, потом с лживым заявлением, потом с угрозой — и все лишь для того, чтобы помешать своей матери выйти замуж за человека, у которого нет денег. Даже если б у этого человека совсем не было денег, а ведь в случае с капитаном Гуальдресом это, может, и не соответствует действительности.
— Допустим, — сказал он, Чарльз, очень упрямо. — Он не хочет, чтобы его мать или сестра вышла за этого иностранца. Капитан Гуальдрес ему просто не нравится, и этого более чем достаточно.
Теперь дядя и в самом деле перестал говорить; он сидел за шахматной доской и ждал. Потом он заметил, что дядя смотрит на него — неотрывно, задумчиво и очень строго.
— Ладно, ладно, — сказал дядя. — Ладно, ладно, ладно.
Он смотрел на него, Чарльза, и тот почувствовал, что еще не разучился краснеть. Но ему пора было привыкнуть к этому — или, по крайней мере, к тому, что дядя наверняка это помнит, пусть даже у него, Чарльза, это выскочило из головы. Тем не менее он не сдал своих позиций, не опустил голову и, хотя лицо его залил горячий румянец, ответил дяде таким же неотрывным взглядом и словами:
— Да еще и притащил с собой сестру, чтобы заставить ее соврать.
Дядя смотрел на него, теперь уж не насмешливо, даже не пристально, просто смотрел, и все.
— Почему те, кому семнадцать… — сказал дядя.
— Восемнадцать, — сказал он. — Или почти.
— Ладно, — сказал дядя. — Восемнадцать или почти — почему они так уверены, что восьмидесятилетние старики вроде меня не способны принять как должное, отнестись с уважением или даже просто вспомнить, что молодые понимают под страстью и любовью?
— Возможно, потому, что старики уже не способны увидеть разницу между этими чувствами и обыкновенными приличиями — вроде того, чтобы холодным поздним декабрьским вечером не тащить свою сестру за шесть миль с целью заставить ее соврать.
— Ладно, — сказал дядя. — Значит, до тебя дошло. Надеюсь, этого достаточно? Видишь ли, я знаю одного восьмидесятилетнего старика пятидесяти лет от роду, который не сомневается, что семнадцати-, восемнадцати— и девятнадцатилетний — да и шестнадцатилетний тоже — способен на все, и уж во всяком случае на страсть и любовь или на соблюдение приличий, или на то, чтобы ночью притащить свою сестру за шесть или двадцать шесть миль с целью заставить ее соврать, взломать сейф или совершить убийство — если, конечно, ему пришлось ее тащить. Ее никто не заставлял сюда ехать — я, по крайней мере, наручников на ней не видел.
— Однако она приехала, — сказал он, Чарльз. — И соврала. Она отрицала даже то, что они с капитаном Гуальдресом обручились. Но когда ты прямо спросила ее, любит ли она его, она сказала «да».
— И за эти слова ее выдворили из комнаты, — сказал дядя. — Это произошло после того, как она сказала правду, на что я, между прочим, считаю способными семнадцати-, восемнадцати— и даже девятнадцатилетних, когда тому находится причина. Она явилась сюда, они оба явились сюда, заранее условившись, как будто мне врать. Но она испугалась. И тогда каждый из них попытался использовать другого для достижения цели. Только цели-то у них разные.