— С кем, со мной? — спросил он. — Да брось ты, я от души ночью зарядился, теперь хватит надолго. Поехали; он, поди, зайцем уже дернул туда.
— Ладно, — сказал Шуман, глядя на него все с той же открытой и смертельной серьезностью. — Надо снимать и промерять микрометром клапаны. Слушай, что я скажу. Если сегодня все будет нормально, вечером получишь бутылку. Понял?
— Боже ты мой, Боже, — отозвался Джиггс. — Неужто опять надираться? Судьба. Пошли сядем наконец.
Они сели. Автобус тронулся. Теперь ему полегчало, потому что, имей он даже эти полдоллара, он все равно не смог бы ничего себе на них купить до остановки автобуса или до приезда в аэропорт и, с другой стороны, он двигался наконец к цели; он вновь подумал в громе и гуле одиночества в миг экзальтации между ужасом и смятением: «Им меня не остановить. Кишка тонка у них меня остановить. Выждать, только и всего».
— Да, — сказал он, подав вперед голову между головами Шумана и женщины над спинкой их сиденья, за которым расположились он и мальчик, — он, скорей всего, уже там, у машины. Я рвану прямо туда, начну с клапанами, а его отправлю к вам в ресторан.
В аэропорту, как они слезли, парашютиста опять-таки видно не было, хотя Шуман некоторое время стоял и вглядывался в пустую предполуденную площадь, как будто надеялся вернуть былую, истаявшую секунду, следующую за той, в которую парашютист скрылся из глаз, миновав устье переулка.
— Пойду начну, — сказал Джиггс. — Если он в ангаре, скажу, чтобы шел к вам в ресторан.
— Сперва поедим, — сказал Шуман. — Успеешь.
— Да я не хочу сейчас, — сказал Джиггс. — Потом пожую. Взяться бы уже…
— Нет, — сказала женщина. — Роджер, не…
— Пошли, позавтракаешь с нами, — сказал Шуман.
Джиггсу почудилось, что он долго-долго уже стоит в ярко дымчатом солнечном свете, ощущая легкое побаливание в челюстях и по контуру рта, хотя на самом деле, скорее всего, это длилось не так долго, и голос его, как бы то ни было, звучал нормально.
— Ладно, — сказал он. — Уговорил. Клапаны, они же не мои, в конце-то концов. Не мне в три на них в воздух подыматься.
В круглом зале не было ни души, в ресторане тоже, если не считать их самих.
— Я только кофе, — сказал он.
— Позавтракай как полагается, — сказал Шуман. — Слышишь?
— Я не голодней сейчас, чем там, у столба фонарного, две минуты назад, — сказал Джиггс. Голос по-прежнему был в норме. — Я согласился зайти, только и всего. Что есть буду, не обещал.
Шуман смотрел на него сумрачно.
— Слушай меня, — сказал он. — Ты за утро сколько раз прикладывался — два, три? Поешь чего-нибудь. А вечером, если захочешь, я те же две-три порции тебе обеспечу. Захочешь — хоть в стельку можешь вечером. Но сейчас клапаны.
Джиггс сидел совершенно неподвижно, глядя сперва на свои лежащие на столе ладони, затем на руку официантки, упертую локтем в стол подле него и окольцованную по запястью четырьмя дешевыми вулвортовскими браслетами, на малиновый блеск ее ногтей, словно бы тоже купленных в магазине и со щелчком надвинутых на кончики пальцев.
— Понял, — сказал он. — А теперь ты меня слушай. Тебе какого надо механика? Который пособляет тебе с клапанами, пусть даже пару раз с утра приложился, или такого, который поверх выпивки набил брюхо жратвой и дрыхнет себе в углу? Ты просто скажи мне, какого тебе надо, и такой у тебя будет. Потому что послушай меня. Я хочу кофе, и все. Я даже не требую, я просто тебя прошу. Просьбу уважить надо.
— Хорошо, — сказал Шуман. — Тогда только три завтрака, — сказал он официантке. — И два кофе еще… Черт бы его взял, этого Джека, — сказал он. — Ему ведь тоже есть надо.
— Да в ангаре он, где же ему быть, — сказал Джиггс.
Они и правда нашли его в ангаре, хотя не сразу. Когда Шуман и Джиггс вышли в комбинезонах из инструментальной и встали за сетчатой дверью, чтобы дождаться женщину, которая переодевалась после них, первым, что они увидели, было пять или шесть фигур в таких же комбинезонах, толпящихся вокруг двойной доски, которой вчера еще здесь не было, установленной точно по центру ангарных ворот, — большой доски с крупно намалеванным от руки текстом, повелительным, в ощутимой мере шифрованным и на данный момент невнятным, как будто слова были произнесены через репродуктор: