— Ах ты, Господи, — сказал он.
— Кофе? — спросил грек.
— Да, — сказал репортер. «И поесть бы чего», — подумал он, глядя на желоб со стеклянными стенками и крышкой, на котором лежали его ладони, не с отвращением теперь уже, а с некой деликатной неодобрительной воздержанностью, как старые дамы в романах. И без всякого нетерпения, без всякой спешки; как прошлым вечером он увидел неумолимое возвращение слепой яростной кривой, по которой он двигался, в точку, где он потерял управление, — некое духовное подобие петли, описываемой аэропланом на земле после аварийной посадки, — так сейчас он чувствовал, что его траектория наконец выпрямляется и уже сама несет его вперед и ввысь, ровно и без отклонений, не требуя от него никаких усилий; ему надо было позаботиться только о том, чтобы взять с собой все необходимое, потому что на сей раз возврата не будет.
— Дайте мне такую, — сказал он, постучав пальцами одной руки по стеклу, в то время как другой рукой трогал, осязал сложенный листок бумаги в кармашке для часов. Он съел булочку и выпил кофе, не ощутив вкуса ни того, ни другого, почувствовав только теплоту кофе; часы показывали двадцать пять минут восьмого. «Можно пешком», — подумал он.
Позже хмарь должна была развеяться, но, когда он вошел в здание вокзала и увидел встающего со скамьи Шумана, небо было еще пасмурным.
— Позавтракал уже? — спросил репортер.
— Да, — сказал Шуман.
Репортер посмотрел на него ярко-серьезно-пристальным взглядом.
— Пошли, — сказал он. — Можно уже садиться.
Под вокзальным навесом все еще горели огни; стеклянный потолок был такого же цвета, как небо снаружи.
— Скоро рассеется, — сказал репортер. — Может, уже к тому времени, как мы туда доберемся; обратно, скорее всего, будешь лететь по солнышку. Благодать, правда?
Но хмарь рассеялась раньше — к тому моменту, как они выехали из города; вагон (целый большой кусок его был в их распоряжении) почти в тот же миг осветился жиденьким солнцем.
— Я же говорил, назад при ясном небе будешь лететь, — сказал репортер. — Ну что, надо бы дооформить документ.
Он вынул из кармана вексель; все с той же яркой и серьезной пристальностью он смотрел, как Шуман сначала читает бумагу, потом с трезвым видом обдумывает ее.
— Пять тысяч, — сказал Шуман. — Это…
— Внушительная цена? — спросил репортер. — Да. Я хочу, чтобы не было никаких заминок, до того как мы не взлетим на нем и пока не приземлимся в аэропорту. Чтобы цена была такой, что даже Маршан не посмеет…
Он смотрел на Шумана ярким, спокойным, серьезным взглядом.
— Да, — сказал Шуман. — Я понимаю.
Он сунул руку во внутренний карман пиджака за авторучкой; репортер по-прежнему не двигался, яркость, пристальность и серьезность в его взгляде были все теми же, когда он наблюдал за сознательным, неторопливым, чуть неуклюжим движением пера, выводившего на строчке для подписи пониже той, где он расписался сам, буквы: Роджер Шуман. Но даже в этот момент он не пошевелился; лишь когда перо, не останавливаясь, перескочило еще ниже, на третью строчку, и вновь задвигалось, он наклонился и задержал руку Шумана прикосновением своей, глядя на недописанное третье имя: за доктора Карла Ш…
— Погоди, — сказал он. — Что ты делаешь?
— Расписываюсь за отца.
— А он признает подпись?
— Придется постфактум. Да. Он в случае чего поможет тебе выкрутиться.
— Мне выкрутиться?
— Я даже пяти сотен не буду стоить, если не финиширую в этой гонке первым.
Появился кондуктор; двигаясь между сиденьями враскачку, над ними он на миг приостановился.
— Блейзделл, — объявил он. — Блейзделл.
— Постой, — сказал репортер. — Может, я чего не понимаю. Я ведь не летчик; весь мой опыт — это часовой полет с Мэттом. Я ведь как Мэтта понял: что он опасается поломки шасси, или что пропеллер погнется, или там конец крыла как-нибудь…
Он смотрел на Шумана ярко-серьезно, не снимая руки с его запястья.