— Поправь мне волосы, Джек, — сказал он.
— Не бойся, — ответил шериф. — Сейчас поправлю. — И опустил крышку люка.
Был хмурый день, хмурое лето, хмурый год. Люди ходили по улицам в пальто. Темпл с отцом прошли в Люксембургском саду мимо сидящих с вязаньем женщин в шалях, даже крикетисты играли в куртках и кепках, сухой стук шаров и сумбурные выкрики детей под унылыми каштанами напоминали об осени, величавой, эфемерной и печальной. Из-за круглой площадки, обнесенной псевдогреческой балюстрадой с застывшими в движении статуями, холодно-серыми, как плещущие в бассейн струи фонтана, доносилась негромкая музыка. Темпл с отцом прошли мимо бассейна, где дети и старик в коричневом пальто пускали кораблики, снова углубились под деревья и сели. К ним тут же со старческой торопливостью подошла старуха и взяла с них четыре су.
В павильоне оркестранты в небесно-голубой армейской форме играли Массне, Скрябина и Берлиоза, напоминающего ломоть черствого хлеба с тонким слоем искаженного Чайковского, тем временем сумерки обволакивали влажно блестящие ветви, павильон и темные грибы зонтиков. Медь оркестра гремела мощно, звучно и, раскатываясь мощными печальными волнами, замирала в густых зеленых сумерках. Темпл, прикрыв ладонью рот, зевнула, потом достала пудреницу и принялась разглядывать в зеркальце чье-то угрюмое, недовольное, печальное лицо. Отец сидел рядом с ней, сложив руки на набалдашнике трости, жесткая полоска его усов покрылась капельками влаги, словно запотевшее с мороза серебро. Темпл закрыла пудреницу и, казалось, следила взглядом из-под новой, щегольской шляпки за волнами музыки, растворяясь в этих медных звуках, летящих над бассейном, над полукругом деревьев, где на темном фоне задумчиво стояли в потускневшем мраморе безжизненные невозмутимые королевы, и дальше, к небу, лежащему распростертым и сломленным в объятьях сезона дождей и смерти.
Послесловие
В 1929 г. Фолкнеру исполнилось 30 лет. Пора было подводить некоторые итоги. К этому времени он выпустил сборник стихов, опубликовал два романа, которые не имели успеха и никаких денег не принесли. Фолкнер возлагал больший надежды на роман «Флаги в пыли» (вышедший позднее под названием «Сарторис»). Он писал издателю: «Наконец, я написал книгу, по сравнению с которой все предыдущие ничто. Я уверен, что это лучшая книга, которую вы, да и любой другой издатель, видели в этом году». Однако издательство роман отвергло. И еще двенадцать других издателей отказались печатать роман.
Фолкнер в отчаянии сказал своему другу Стоуну: «Я никогда не заработаю никаких денег, никогда не получу признания!» Стоун вспоминал, что он сам не верил тогда в будущность Фолкнера, но «ему все-таки сказал другое». Он стал объяснять Фолкнеру, что тот совершенно очевидно не будет «популярным писателем» и что он должен писать для себя и для тех, у кого есть литературный вкус и кто «обязательно, признает его талант».
Вот тогда-то Фолкнер и сел писать новый роман.
Сам Фолкнер вспоминал об этом времени: «Я уже около пяти лет писал книги, которые публиковались, но не продавались. Но с этим было все в порядке. Я был тогда молодой и крепкий… Я мог выполнять самые разные работы, чтобы заработать те небольшие деньги, в которых я нуждался… Потом я стал слабее. Я по-прежнему мог красить дома и плотничать, но стал послабее. Я начал думать о том, что можно зарабатывать деньги литературой… Между тем, имея один законченный роман, от которого издатели упорно отказывались в течение двух лет, я надорвал себе кишки с «Шумом и яростью», хотя не сознавал этого до тех пор, пока роман не вышел, потому что писал его для своего удовольствия. Я был уверен тогда, что никогда больше не буду печататься».
Об истории написания романа «Шум и ярость» Фолкнер говорил, когда студенты Виргинского университета спросили его, в какой книге он, по его мнению, добился наибольшего успеха, он назвал «Шум и ярость». «Для меня, — сказал он, — это самый удачный роман, потому что он был лучшим поражением… Другие книги было легче писать, и они в общем лучше, чем эта, но ни к одной из них я не испытываю такого чувства, как к этой, потому что это было самое великолепное, самое блистательное поражение».
Это несколько на первый взгляд парадоксальное утверждение требует некоторого пояснения.
У Фолкнера было свое собственное, совершенно оригинальное представление о литературном успехе. «Неудача, — говорил он, — для меня выше всего. Пытаться сделать что-то, что невозможно сделать, потому что это слишком трудно, чтобы надеяться на выполнение, и все-таки пытаться, терпеть поражение и пытаться вновь. Вот это для меня успех».