— Вас не видать было дня три-четыре, — сказал он, взирая на меня все еще воински-парадно. — Не хворали?
— Нет, все в порядке. Занимался просто. Впрочем, я-то вас видел.
— Где бы это?
— Позавчера, на параде в День памяти павших.
— А-а. Да, я участвовал. Сами понимаете, я не любитель парадов, но ребятам нашим, ветеранам, приятно, когда и я с ними шагаю. Причем и дамы пожелали видеть всех старых ветеранов в одном строю, а дамам как откажешь?
— И в тот итальянский праздник вы тоже, — сказал.
— Наверно, по просьбе дам из христианского общества трезвости.
— Нет, в тот раз я ради своего зятя. Метит на должность при городской управе. Уборщика улиц. Я ему говорю: тебе, сплюхе, только метлы не хватает под голову. Значит, видели меня?
— Видел. Оба раза.
— Я про позавчера. Ну, как я выглядел в форме?
— Отлично выглядели, Дьякон. Лучше всех их. Им бы надо вас сделать своим генералом.
Он тронул меня за локоть — этим мягким, как бы истертым касаньем негритянских пальцев.
— Я вам что скажу. По секрету. Вам-то я могу, ведь мы с вами земляки как-никак. — Слегка подавшись ко мне, говорит быстро и не глядя. — За меня сейчас хлопочут. Вот подождите годок. До следующего Дня памяти павших. Увидите, где я тогда шагать буду. Распространяться, как и что, не стану — просто ждите и сами увидите, юноша. — Перевел взгляд на меня, слегка похлопал по плечу и качнулся на каблуках, многозначительно кивая. — Так-то, сэр… Недаром мы с зятем ушли из республиканцев в демократы три года назад. Зятя — в управу, а меня… Вот так-то. Если б только мой чертов зятек хоть теперь в демократах не лодырничал. А уж я — вот вы ровно через год без двух дней встаньте на углу там, когда будем проходить, и своими глазами увидите.
— Надеюсь, так оно и будет. Вы заслужили это, Дьякон. Да, кстати… — Я вынул письмо из кармана. — Завтра придете к нам с этим письмом, вручите его Шриву. Он передаст вам кое-что. Только учтите — завтра, сегодня.
Он взял письмо, оглядел.
— Заклеено.
— Да. И внутри пометка, что оно действительно лишь с завтрашнего дня.
— Хм, — произнес он. Поджал губы, глядит на конверт. — Так, говорите, мне передадут кой-что?
— Да. В подарок от меня.
В черной руке — солнцем залитый белый конверт.
Дьякон смотрит на меня, глаза мягкие, сплошь темно-карие, без зрачка, — и вдруг из-под всей мишуры белого политиканства, униформ и гарвардских манер на меня глянул Роскус — несмелый, скрытный, бессловесный и печальный.
— Вы ведь не станете разыгрывать старого негра?
— Сами знаете, Дьякон, что нет. Вас в жизни хоть один южанин разыграл хоть раз?
— Это так. Они милые люди. Только с ними жить нельзя.
— А вы пытались? — сказал я. Но Роскус исчез уже.
И на Дьяконе снова личина, какую он издавна приучен являть миру — напыщенная, с фальшью, но без хамства.
— Будет сделано, юноша, по вашему желанию.
— Помните: не раньше завтрашнего дня.
— Так точно, — сказал он. — Договорились, юноша.
Итак…
— Ну, желаю вам… — сказал я. Он смотрит на меня чуть сверху вниз, благожелательно, значительно. Я вдруг протянул ему руку, пожал, а он мою — внушительно, со всей помпезной высоты своих служебных и военных грез. — Вы, Дьякон, славный малый. Желаю вам… Вы стольким уже студентам помогли на своем веку.
— Да, я ко всем стараюсь по-людски, без мелочных социальных различий. Человек для меня всюду человек.
— Желаю, чтобы у вас и впредь было столько же друзей среди студентов.
— Что говорить, с молодежью я умею ладить. Ну, и она меня не забывает, — сказал он и потряс конвертом. Вложил в карман, застегнул пиджак. — Да уж, друзьями судьба меня не обделила.
Снова бьют куранты — половина. Встав на живот своей тени, слушаю, как удары мирно и размеренно нижутся вдоль солнечных лучей, сквозь узенькие, мелкие еще листочки. Размеренно, спокойно, безмятежно — по-осеннему звучат, как всегда куранты, даже в месяц невест. Лежит на земле под окном и ревет С одного взгляда на нее не понял. Устами младенцев. Уличные фонари Кончили бить. Пошел обратно к почте, втаптывая тень в мостовую, идут сперва вниз, а затем подымаются в город, как, фонарики, подвешенные друг над другом на стене. Отец сказал: она ведь любит Кэдди — любит людей чрез их изъяны. Дядя Мори сидит перед огнем, расставив ноги, но одну руку все же придется ему вынуть из кармана на минуту, чтобы выпить рождественский тост. Джейсон бежит руки в карманы — упал и как связанная курица, лежал, пока Верш не поднял. «Ты чего рук из карманов не вынаешь, когда бежишь? Вынул бы — оперся» Вертит в люльке головой, катает ее с боку на бок, уплощая затылок. Кэдди Джейсону сказала, что Верш знает, отчего дядя Мори бездельник — оттого, что младенцем раскатал себе затылок в колыбельке.