Старший не издавал ни звука. Парень взглянул на него.
Чуть подавшись вперед, старший глядел на поле.
— Что это там? — произнес он.
Парень тоже посмотрел туда. Снизу донесся стук копыт, потом треск кустов; затем они увидели, как из лесу на своем вороном во весь опор вынесся Блер. И с неизменной, неуклонной стремительностью летящего ворона помчался через рисовое поле к отвалу по словно бы проложенной землемером прямой.
— Что я тебе говорил? — сказал старший. — Лиса прячется там, на отвале. Ну, им не впервой сталкиваться носом к носу. Два года назад он подскакал так близко к ней, что мог бы огреть ее своим кожаным хлыстом.
— Ясное дело, — сказал парень. — Таким собаки не нужны.
На слабоукатанной песчаной дороге, шедшей вдоль холма, напротив другого просвета в соснах, сквозь который виднелся фрагмент рисового поля, в отдалении от сцены охоты стоял двухместный «форд» с кузовом. За рулем сидел шофер в ливрее; рядом с ним, сутулясь, кутался в черное пальто человек в котелке. С чисто выбритым, дряблым от сидячей жизни лицом, сардоническим, невозмутимым, правда, сейчас на нем застыло легкое понуро-раздраженное выражение, по какому можно узнать людей, проводящих жизнь в четырех стенах и непривычным к таким суровостям природы, как холод и дождь. Покуривая сигарету, он говорил:
— Вот-вот. Все это принадлежит ей, и дом, и прочее. Блер здесь родился, дом принадлежал его отцу, потом они перебрались в Нью-Йорк и разбогатели. Он выкупил свое родовое гнездо и отдал ей в виде свадебного подарка. Себе оставил только эту как-там-ее, которую все догоняет.
— И не может догнать, — сказал шофер.
— Вот-вот. Ежегодно приезжает сюда, живет по два месяца, ни с кем не видится, кроме этих глиноедов и негров. Если так хочет жить два месяца в году рядом с неграми, что не проводить бы это время на Ленокс-авеню[3]? Джин с ними можно и не пить. Так нет, понадобилось купить этот дом и подарить ей на свадьбу, она южанка, может затосковать по родным краям и все такое. Оно, пожалуй, верно. Только для меня Четырнадцатая стрит уже юг. А с другой стороны, иначе пришлось бы мотаться в Европу или еще куда. Не знаю, что хуже.
— А с чего он вообще женился на ней? — спросил шофер.
— С чего, спрашиваешь? Не из-за денег, хотя у них с матерью кубышка была полна, нагрели руки в Оклахоме на индейской нефти…
— Индейской нефти?
— Вот-вот. Правительство отдало Оклахому индейцам, потому что жить там никто не хотел, когда первый индеец при виде ее дал дуба, стали хоронить его, только лопатой в землю, как ее выбило нефтью из рук, ну и туда устремились белые. Приезжают в новеньком «форде», за рулем шофер из гаража, идут к индейцу и спрашивают: «Ну, Джон, много у тебя гнилой воды во дворе?», индеец отвечает — три колодца или тринадцать или сколько их там. Белый говорит: «Скверное дело. Вот так Белый Отец вам напакостил. Ну ладно, не горюй. Видишь эту прекрасную новую машину? Отдаю ее тебе, сажай туда своих и кати в такие места, где вода в земле не гнилая, и Белый Отец не сможет тебе пакостить». Индеец сажает семейство в машину, гаражный шофер отвезет его подальше к западу, покажет, где педаль газа, и возвращается на первой же попутке в город. Понятно?
— Еще бы, — сказал шофер.
— Вот-вот. Были, значит, мы в Англии, обделывали свои дела, и тут появляется эта старушенция с рыжей дочкой, из Европы откуда-то, где дочка в школе училась. Не прошло и недели, как Блер говорит: «Ну, Эрни, женюсь. Что скажешь?». И человек, который всю жизнь шарахался от женщин ради возможности всю ночь пьянствовать, а весь день скакать, сломя голову, на лошадях, женится меньше, чем после недели знакомства. Правда, увидя эту старушенцию, я сразу понял, кто из них с мужем прибирал к рукам индейские нефтяные колодцы.
— Видно, та еще женщина, охомутать Блера, притом так быстро, — сказал шофер. — Только хорошего тут мало. Я бы не хотел, чтобы моя дочь досталась Блеру. Сам, конечно, на него не жалуюсь.
— Я бы не хотел, чтоб моя собака досталась Блеру. Он при мне убил одну за то, что не послушалась. Тростью, с одного маху. И говорит: «Пришли сюда Эндрюса, пусть утащит».
— Как ты только его выносишь, — сказал шофер. — Водить его машины — это еще ладно. Но ведь ты с ним в доме, день и ночь…
— Это мы с ним уладили. Раньше он, когда подопьет, куражился надо мной. Как-то занес на меня кулак, и я сказал, что убью его. «Когда? — спрашивает. — Когда из больницы вернешься?». «Может, — отвечаю, — до того, как отправлюсь туда». А сам руку в кардане держу. «Пожалуй, и впрямь убьешь», — говорит он. С тех пор мы ладим. Я пистолета при себе не держу, он надо мной не куражится, и все путем.