А прошлым летом мы услыхали, что он раскапывает могилы в можжевеловой роще, где покоились предки его жены до пятого колена.
Об этом рассказал один негр, после чего санитарный инспектор города пошел на кладбище и увидел белую лошадь, привязанную в роще, а старик выскочил на него из-за деревьев с ружьем наготове. Инспектор ушел, а через два дня на кладбище поехал шериф и нашел старика на земле рядом с лошадью, запутавшегося в стремени, а на крупе лошади увидал следы от ударов палкой — именно палкой, а не хлыстом, — глубокие следы, видно, он бил ее, бил, бил без конца.
И вот старика похоронили среди тех могил, над которыми он надругался. Вирджиниус со своим родственником пришел на похороны. По правде сказать, они и составляли всю похоронную процессию, потому что Анс-младший вовсе не пришел. Он и в дом не пришел, хотя Вирджиниус пробыл в усадьбе, пока не запер все и не расплатился с неграми. Но и он тоже уехал к своему родственнику, и в положенный срок завещание старого Анса было предъявлено на утверждение судье Дьюкинфилду. Суть завещания ни для кого не была тайной: мы все об этом знали. Составлено оно было по всей форме, и нас ничуть не удивило, что все было сказано точно и определенно: «…за исключением перечисленного в следующих двух пунктах, завещаю… все мое имущество старшему сыну моему Вирджиниусу, если будет доказано, к полному удовлетворению председателя суда… что именно он, вышеупомянутый Вирджиниус, вносил налоги за мою ферму, причем единственным и неоспоримым судьей должен быть председатель суда».
Два других пункта гласили:
«Младшему моему сыну, Ансельму, завещаю… два полных комплекта упряжи для мулов с тем, чтобы вышеупомянутый Ансельм на этой упряжке съездил единожды на мою могилу. Иначе данная упряжь остается неотъемлемой частью моего имущества, перечисленного выше».
«Свойственнику моему, Гренби Доджу, завещаю один доллар наличными, дабы он приобрел себе псалтырь или несколько псалтырей, в знак моей благодарности за то, что он кормил и поил сына моего Вирджиниуса с того дня, как вышеупомянутый Вирджиниус покинул мой кров».
Вот какое это было завещание. И мы слушали и ждали, что скажет или сделает молодой Анс. Но ничего мы так и не услышали и не увидели. И мы смотрели и ждали, что будет делать Вирджиниус. Но и он ничего не сделал. А может быть, мы просто не знали, что он делает, что думает. Но такой уж он был, Вирджиниус. Правда, в сущности, все уже было сделано. Ему оставалось только ждать, пока судья Дьюкинфилд утвердит завещание, а потом Вирджиниус мог отдать Ансу его половину — если он только собирался ее отдать. «Они с Ансом никогда не ссорились», — сказал кто-то. «А Вирджиниус никогда ни с кем не ссорился, — возражали другие. — Если исходить из этого, ему придется делить ферму со всем штатом». — «Но штраф за Анса хотел заплатить именно Вирджиниус», — возражали первые. «Да, но Вирджиниус стал на сторону отца, когда Анс собрался разделить землю», — говорили другие.
Словом, все ждали, что будет. Мы ждали, что скажет судья Дьюкинфилд: вдруг оказалось, что все в его руках и что ему, как самому провидению, надо судить этого старика, который никак не хотел успокоиться, даже из гроба издевался над всеми; надо рассудить этих непримиримых братьев, которые пятнадцать лет назад словно умерли друг для друга. Но мы считали, что последний удар старого Анса не попал в цель и что, выбрав судью Дьюкинфилда своим душеприказчиком, он промахнулся, ослепленный собственной яростью. Мы отлично знали, что в лице судьи Дьюкинфилда старый Анс выбрал из всех нас самого мудрого, самого честного и неподкупного человека и что усиленное изучение законов не могло затемнить и поколебать его честность и неподкупность.
Самый факт, что утверждение такого простейшего документа он откладывал на необычно долгое время, был для нас лишним доказательством того, что судья Дьюкинфилд был из тех людей, которые верят, что правосудие состоит наполовину из знания законов, а наполовину из выдержки и веры в себя и господа бога.