— Подай книгу, — сказала бабушка.
Книга большая, конторская, с чистыми листами; весу в ней почти пятнадцать фунтов. Ее раскрыли на пюпитре перед скамьей, Ринго поместился рядом с бабушкой, и та вынула из выреза платья жестянку, разложила деньги на книге. И стала вызывать всех поименно. Тогда они начали подходить по одному, и Ринго зачитывал по книге фамилию, дату и взятую уже сумму. А оделяя в прошлые разы деньгами, бабушка записывала, па что эти деньги пойдут, — и теперь спрашивала, как они потрачены, и сверяла с записью, нет ли лжи. А те, кому она дала в пользование мулов с паленым пятном от клейма (из-за чего Эб Сноупс боялся их сбывать), отчитывались перед ней о состоянии мула и сколько он работы сделал, и она иной раз забирала мула у одних, давала другим, разрывая старую расписку, выписывая новую, и получившие мула расписывались, и бабушка им говорила, куда и когда прийти за мулом.
Так что миновал уже полдень, когда Ринго закрыл книгу и сложил новые расписки, а бабушка, прежде чем убрать остаток денег в жестянку, повернулась к брату Фортинбрайду, и между ними повторился тот же разговор, что и всегда.
— Яс этим мулом живу, не горюю, — сказал брат Фортинбрайд. — В деньгах я не нуждаюсь.
— Вздор, — сказала бабушка. — Какой уж из вас пахарь; пташке не прожить на ваши умолоты. Да берите же деньги.
— Нет, — сказал брат Фортинбрайд. — Я живу, не горюю.
Мы пошли домой; книгу понес Ринго.
— Вы уже распределили четырех тех мулов, а еще и в глаза их не видали, — сказал Ринго. — А что, как нам их не пригонят?
— Завтра утром, думаю, пригонят, — сказала бабушка.
И верно; мы завтракали, когда вошел Эб Сноупс, прислонился к дверному косяку, глядя на бабушку глазами, покрасневшими слегка от неспанья.
— Да уж, — сказал он. — Не родись богатым, а родись везучим. А знаете вы, в чем ваше везенье? — Мы молчим, не спрашиваем, и он сам продолжил: — Весь день вчера шла вакуация, а к утру сегодня, я так полагаю, в Миссисипи не осталось янков ни полка. Сказать можно так, что война дала окончательного кругаля — пошла дрыхнуть домой на север. Да уж. Тот полк, где вы, мэм, в субботу мулов изымали, как прибыл, так и убыл — угреть место не успел. Вы исхитрились взять у янков последнюю возможную скотину в последнюю возможную минуту. И только одну допустили промашку — взять-то взяли тех девятнадцать мулов, а вот обратно их всучить — уже нет покупателя.
День был тепел и ярок; сталь ружей и удил блеснула нам в глаза еще издали, с дороги. Но теперь Ринго и с места не стронулся. Оторвавшись от бумаги, от своего рисованья, и глянув, он только сказал:
— Соврал, выходит, Эб Сноупс. Господи ты боже, и когда же мы от них избавимся!
Передний был всего лишь лейтенант; теперь уже мы знали их офицерские знаки различия лучше, чем у собственной нашей конфедератской армии: как-то мы стали считать, скольких наших офицеров видели, и оказалось, раз-два и обчелся — только отца да того капитана, что подошел к нам с дядей Баком в не сожженном еще тогда Джефферсоне (Грант его после спалил)[35]. А сейчас мы глядели на подъезжавших и еще не знали, что и вообще-то военную форму видим в прощальный раз, — если не считать ту, что останется на побежденных бойцах зримым символом нераскаянной неукротимости и гордости.
Всего лишь, значит, лейтенант. С виду лет сорока и как бы радостный и злой одновременно. Ринго-то его узнать не мог, потому что Ринго в повозке с нами не было, но я узнал — по всей посадке, а может, по ликующе-злому виду, точно он уже несколько дней копит злость и предвкушает, как понаслаждается теперь этой злостью. И он тоже узнал меня; взглянул и рыкнул «Ха!», оскалив зубы; подал коня вплотную, глянул на рисунок Ринго. Кавалеристов было с ним десяток-полтора; мы их не особенно считали.
— Ха! — сказал опять и затем: — Это что у тебя?
— Дом, — ответил Ринго, почти не взглянув на лейтенанта; он их перевидал даже больше моего. — Любуйтесь.
Лейтенант опять глазами на меня и рыкнул свое «Ха!» сквозь зубы; говоря с Ринго, он то и дело косился на меня и рыкал. Поглядел на рисунок, перевел взгляд на аллею — туда, где торчат трубы из кучи пепла и щебня. Травой, бурьяном уже покрылось пепелище, и только четыре трубы стоят, а дома вроде никогда и не было. Золотарник кое-где не весь отцвел.
— Так, — сказал офицер. — Понятно. Рисуешь как он раньше был.
35