— Не знаю, — сказала бабушка.
— Так, — сказал лейтенант. Он не сорвался на крик; глядя на бабушку и отдуваясь, он заговорил яростно-терпеливо, точно обращался к идиоту или индейцу: — Послушайте. Я знаю, вы не обязаны мне говорить, и знаю, что не могу вас заставить. Я из чистого уважения хочу знать. Да нет, из чистой зависти. Скажите же мне.
— Я не знаю, — повторила бабушка.
— Не знаете, — произнес лейтенант. — То есть вы… Понятно, — сказал он тихо. — Вы в самом деле не знаете. Вам некогда было считать; слишком заняты были стрижкой бара…
Мы стоим. Бабушка даже не смотрит на него; смотрим Ринго и я. Он сложил приказы, писанные Ринго, и аккуратно положил себе в карман. Сказал по-прежнему негромко, как бы устало:
— Ладно, ребята. Сгуртуйте их и выгоняйте.
— Проход за четверть мили отсюда, — сказал солдат.
— Разберите тут звено, — сказал лейтенант.
Они стали раскидывать изгородь, над которой мы с Джоби трудились два месяца. Лейтенант достал из кармана блокнот, отошел к изгороди, упер блокнот в жердину и вынул карандаш. Оглянулся на бабушку, сказал все так же негромко:
— Звать вас, как я понял, Роза Миллард?
— Да, — сказала бабушка.
Лейтенант заполнил листок, вырвал его из блокнота и вернулся к бабушке. Он по-прежнему говорил тихо, словно в комнате у больного.
— Нам приказано платить за порчу всякой собственности в ходе эвакуации, — сказал он. — Вот расписка на десять долларов для предъявления в Мемфис, в хозчасть. За порчу изгороди. — Он не отдал еще ей расписку; стоит и смотрит на бабушку. — Обещайте мне… Да нет, будь оно проклято. Знать бы хоть, в чем ваша вера, что у вас есть свя… — Он опять выругался — негромко и безадресно. — Послушайте. Я не прошу вас обещать, про обещание я не завожу и речи. По человек я семейный, бедный; бабушки у меня нет. И если месяца через четыре в бухгалтерии там объявится расписка на тысячу долларов на имя миссис Розы Миллард, то платить придется мне. Вы поняли?
— Да, — сказала бабушка. — Можете не тревожиться.
И они поехали прочь. Мы с бабушкой, Ринго и Джоби стоим, смотрим, как они гонят мулов вверх по косогору; вот уж они скрылись из виду. О Сноупсе мы и забыли; но он вдруг заговорил:
— Улыбнулись ваши мулы. Но у вас есть еще сотня с лишним, в аренду сдатая, если только эта холмяная голь не возьмет себе примера с янков. Я так считаю, надо и за то еще сказать спасибо. Так что наше вам почтение, а я домой подался, отдохну малость. Если снова пособить в чем, посылайте за мной, не сомневайтесь.
И тоже ушел.
Помолчав, бабушка сказала:
— Джоби, подыми жерди на место.
Я ожидал (и Ринго, наверно, тоже), что она велит нам помочь Джоби, но она сказала лишь: «Идемте», — повернулась и пошла не к хибаре, а через выгон, на дорогу. Мы не знали, куда она ведет нас, пока не пришли к церкви. Бабушка прямиком по проходу направилась к алтарю и, когда мы тоже подошли, сказала:
— На колени.
Мы встали на колени в пустой церкви. Она опустилась между нами, маленькая; заговорила спокойно, не частя и не заминаясь; голос ее звучал тихо, но сильно и ясно:
— Я прегрешила. Я украла, я лжесвидетельствовала против ближнего, пусть даже этот ближний — враг моей страны. И более того, я принудила и этих детей грешить. Беру их грехи на свою совесть.
День был один из светлых, мягких, осенних. В церкви было прохладно; коленки ощущали холод пола. За окном — ветка орешины с уже желтеющими листьями, на солнце они как золотые.
— Но грешила я не из алчбы или корысти, — говорила бабушка. — И не ради мщения. Укорить меня в этом не посмеет никто — даже Ты сам. В первый раз я прегрешила ради справедливости. А затем грешила ради большего, чем справедливость: ради того, чтобы одеть и пропитать Твои же сирые создания — ради детей, что отдали отцов, ради жен, что отдали мужей, ради стариков, что отдали сыновей для святого дела, хоть Ты и не соблаговолил увенчать его успехом. Я делила добытое с ними. Это правда, что я и себе оставляла, но тут уж мне лучше судить, ибо и у меня есть на попеченье старики, есть дети, которые, быть может, уже сироты. А если и это в глазах Твоих является грехом, то и этот грех беру на свою совесть. Аминь.
Она поднялась с колен. Встала легко, точно невесомая. На дворе было тепло; другого такого погожего октября я не упомню. А может, просто до пятнадцати лет погоду не замечаешь. Мы возвращались домой медленно, хотя бабушка сказала, что не устала.
— Любопытно все же, как янки дознались про наш загон, — сказала она.
— А неужели не ясно? — сказал Ринго. Бабушка взглянула на него. — Им Эб Сноупс сказал.