— Держите его, Хаб! Держите!
Потом мы все втроем на него навалились. Я помню дьявольскую силу и увертливость тела, которое никак не могло быть телом старого человека; я увидел, как он вывернулся из-под руки шерифа и как с него слетел парик; мне даже показалось, будто я вижу, как вся его физиономия яростно освобождается от грима, сбрасывая выкрашенные под седину виски и фальшивые брови. Когда шериф сорвал с него бороду и усы, казалось, будто вместе с ними отодралась и кожа, обнажая мясо, которое сперва порозовело, а потом побагровело, словно, когда он ставил эту последнюю отчаянную ставку, ему пришлось упрятать под бороду, под маску не столько свое лицо, сколько самую кровь, которую он пролил.
Чтоб отыскать тело старика Притчела, нам потребовалось всего лишь полчаса. Он лежал в конюшне под яслями, в мелкой, наскоро вырытой канавке, едва скрытой от глаз. Волосы у него были не только покрашены, но и подстрижены, брови тоже подстрижены и покрашены, а борода и усы сбриты. На нем была та самая одежда, в которой Флинта отвезли в тюрьму, а лицо размозжил по меньшей мере один сокрушительный удар, очевидно, обухом того же топора, который раскроил ему череп сзади, так что черты его были почти неузнаваемы, и если б он пролежал под землей еще недели две или три, то, вероятно, вообще нельзя было бы догадаться, что они принадлежат старику Притчелу. Под голову был аккуратно подложен огромный гроссбух дюймов шесть толщиной и фунтов двадцать весом, в котором были тщательно подклеены вырезки из газет лет за двадцать, если не больше. Это был отчет, рассказ о природном даре, о таланте, который он в конце концов употребил во зло и предал и который обратился против него самого и его же погубил. Здесь было все: начало, жизненный путь, вершина, а потом спад — рекламные листки, театральные программы, газетные вырезки и даже одна самая настоящая десятифутовая афиша:
И, наконец, финал — вырезка из нашей ежедневной мемфисской газеты под заголовком: «Из Джефферсона сообщают». Это был отчет о той последней карте, на которую он поставил свой талант и свою жизнь против денег, богатства, и проиграл — вырезанная из газеты полоска, извещавшая о конце жизни — не одного человека, а сразу трех, хотя даже и здесь двое из них отбрасывали всего лишь одну тень — не только о конце жизни придурковатой женщины, но также и Джоэла Флинта и синьора Кановы, а между ними были вставлены объявления, тоже отмечавшие дату этой смерти, тщательно продуманные объявления в журналах «Варьете»[97] и «Анонс», где фигурировало уже новое, измененное имя, но на них, очевидно, так никто и не откликнулся, ибо синьор Канова Великий к тому времени уже умер и отбывал свой срок в чистилище — шесть месяцев в одном цирке, восемь в другом — оркестрант, униформист, дикарь с острова Борнео, он падал все ниже и ниже и, наконец, опустился на самое дно: стал разъезжать по провинциальным городкам с рулеткой, где призами служили игрушечные часы и пистолеты, которые не стреляли, покуда в один прекрасный день инстинкт, быть может, не подсказал ему, что остается еще один шанс использовать свой талант.
— И на сей раз он проигрался окончательно, — сказал шериф. Мы снова сидели в кабинете. За открытой в летнюю ночь боковой дверью, мигая, носились светлячки, квакали и стрекотали древесные лягушки и кузнечики. — Все дело в этом страховом полисе. Если б агент не возвратился в город, а мы по его просьбе не приехали туда как раз к тому времени, когда смогли увидеть, как он пытается растворить сахар в чистом виски, он бы инкассировал тот чек, уселся в грузовик и был таков. Вместо этого он вызывает страхового агента и нарочно заставляет нас с вами приехать к нему и взглянуть на этот его парик и грим…
— Вы тут на днях толковали о том, что он слишком рано уничтожил своего свидетеля, — сказал дядя Гэвин. — Свидетелем была не она. Свидетелем, которого он уничтожил, был тот, кого мы должны были найти под яслями.
97