Старый полицейский ушел вперед. Следователь двинулся за ним через крепкую некрашеную калитку штакетника, по широкой кирпичной дорожке, между старыми чахлыми кедрами, к просторному и нескладному и тоже некрашеному двухэтажному дому, где за открытой дверью прихожей неярко горела лампа, — первый этаж, как заметил следователь, был рубленый.
За массивной некрашеной террасой, которая тянулась вдоль всего бревенчатого фасада, он увидел прихожую, неярко освещенную лампой; из-под террасы, снова залившись лаем, выскочил большой пес и, расставив лапы, преграждал им дорогу, пока его не окликнул из дома мужской голос. Следователь поднялся за полицейским на террасу. Здесь он увидел, что в дверях их дожидается человек лет сорока пяти, невысокий, кряжистый, с загорелым спокойным лицом и руками конюха; окинув следователя строгим взглядом, он больше на него не смотрел и обращался только к полицейскому:
— Здравствуйте, мистер Гомболт. Входите.
— Здравствуйте, Раф, — сказал полицейский. — Кто заболел?
— Бадди. Поскользнулся днем и попал ногой в дробилку.
— Сильно поранился?
— Кажется, да. Поэтому и в город не повезли, а врача позвали. Кровь не могли остановить.
— Обидно, — сказал полицейский. — Это мистер Пирсон. — Взгляд хозяина задержался на следователе: карие глаза на загорелом лице глядели спокойно, даже вежливо, и, хотя в руке его чувствовалась сила, пожатие было очень вялым, очень холодным. Полицейский продолжал: — Из Джексона. С призывного пункта. — Потом он добавил — и следователь не услышал никакой перемены в голосе: — У него ордер на арест ребят.
И в хозяине следователь не заметил никакой перемены. Только вялая, жесткая рука выскользнула из его пальцев, и спокойное лицо повернулось к полицейскому.
— Мы что же, войну объявили?
— Нет, — ответил полицейский.
— Не в этом дело, мистер Макколлем, — вмешался следователь. — От них всего-навсего требовалось встать на военный учет. В этот раз их номера могли и не выпасть при жеребьевке, и по закону больших чисел скорей всего не выпали бы. Но они отказались или, во всяком случае, не удосужились встать на учет.
— Понятно, — сказал Макколлем. На следователя он больше не смотрел. Следователь даже не был уверен, что он смотрит на полицейского, хотя и разговаривает с ним: — Хотите зайти к Бадди? У него сейчас врач.
— Постойте, — вмешался следователь. — Мне очень жаль, что с вашим братом случилось несчастье, но я…
Старик полицейский взглянул на него, нахмурив седые косматые брови, и в его вежливом, но слегка раздраженном взгляде следователь уловил что-то общее с первым беглым взглядом Макколлема. Следователь был отнюдь не глуп и понимал уже, что дела здесь обстоят не совсем так, как он ожидал. Но он несколько лет прослужил в Управлении чрезвычайной помощи, имея дело почти исключительно с деревенскими, а потому все еще был убежден, что прекрасно их знает. И теперь, глядя на старого полицейского, он подумал: Да. Того же поля ягода, несмотря на пост, власть и ответственность, которые должны были бы сделать его другим. И еще раз подумал: Ну и народ! Ну и народ!
— Мне надо успеть на ночной поезд в Джексон, — сказал он. — Билеты уже заказаны. Предъявите ордер, и мы…
— Пойдемте, — сказал старик. — Времени у нас вдоволь.
И следователь пошел за ним — ничего другого ему не оставалось, — кипя и негодуя, пытаясь за эти несколько шагов по передней овладеть собой, чтобы овладеть ходом событий; понимая, что ответственность за ход событий лежит на нем и, если их отъезд вместе с арестованными должен быть ускорен, ускорить его может только он, а не старый полицейский. Да, он не ошибся. Дряхлый слуга закона был не только по сути одним из них: стоило ему переступить порог этого дома, и в нем сразу же пробудилась врожденная, исконная расхлябанность и безответственность. Следователь прошел за ним через переднюю прямо в спальню; там он огляделся не только с изумлением, но и с каким-то страхом. Комната была большая, с голым некрашеным полом, и, не считая кровати, вся обстановка состояла из пары стульев и еще какой-то старомодной вещи. Однако следователю показалось, что комната битком набита людьми, такими же громадными, как человек, который их встретил, — даже стены вот-вот не выдержат, раздадутся. Причем люди эти вовсе не были крупными, рослыми, и дело было не в их энергии или избытке жизненных сил, потому что они не издавали ни звука и только смотрели на него, безмолвно повернув к нему лица, отмеченные печатью родства: худой, почти тщедушный старик лет семидесяти, чуть повыше других; второй старик, тоже седой, но в остальном — копия того, кто их встретил у входа; третий — примерно ровесник того, кто их встретил, но с более болезненным лицом и трагическим, мрачным, диковатым выражением таких же карих глаз; два совершенно неразличимых синеглазых паренька, и, наконец, синеглазый человек на кровати, над которым склонился врач — обыкновенный городской врач в опрятном городском костюме, — и все эти люди молча повернулись, чтобы посмотреть на них с полицейским, когда они вошли в комнату. А он, увидев за спиной у доктора разрезанную штанину человека, лежащего на кровати, голую окровавленную, искромсанную ногу, почувствовал дурноту и замер в дверях под этими спокойными, твердыми взглядами. Полицейский тем временем подошел к человеку, который лежал на кровати и курил глиняную трубку; рядом с ним на столике стояла старинная оплетенная бутыль, в каких дед следователя держал виски.