Потом отряд скрылся; в ту ночь город был занят федеральными войсками; две ночи спустя он загорелся (Площадь, магазины, лавки, конторы чиновников), сгорел (здание суда тоже), почерневшие, неровные, торчащие в небо, будто сломанная челюсть, кирпичные стены окружали остов здания суда, стоящий меж двумя рядами торчащих в небо колонн, они (колонны) лишь почернели и покрылись пятнами, не поддавшись огню; но тюрьма нет, она спаслась, уцелела, огражденная от огня своей безветренной заводью; и город теперь был как бы отторгнут огнем или, может, исцелен огнем от ярости и сумятицы, долгий грохот стремительного беспощадного крушения, постепенно замирая, удалялся к востоку с утихающим шумом битвы: в сущности, город на целый год предвосхитил Аппоматокс (только непобежденные, непобедимые женщины, беззащитные лишь от смерти, противились, держались, не смирялись); в Джефферсоне еще до того, как у них появилось название (пока что прототип, они еще не существовали как вид), уже были саквояжники — миссуриец по фамилии Редмонд, спекулянт хлопком и обмундированием, в 1861 году он появился в Мемфисе вместе с армией северян и (никто не знал, как и почему он стал служить или по крайней мере обосновался) при военном хозяйстве бригадного генерала, командующего войсками, занявшими Джефферсон, отсюда он — Редмонд — дальше не двинулся, остановился, остался, и никто тоже не знал, почему он решил остаться в Джефферсоне, избрал этот чуждый, разоренный пожаром город (он сам был из тех, кто подносил спичку, по крайней мере сообщником) местом своего жительства; и рядовой-немец, кузнец, дезертир из Пенсильванского полка, он появился летом 64-го года верхом на муле с (так потом утверждало предание, когда его дочери стали матриархами и бабушками новой городской аристократии) уложенными вместо попоны связками новеньких, неразрезанных банкнот Соединенных Штатов, таким образом, Джефферсон и округ Иокнапатофа взошли на Голгофу и пережили Аппоматокс годом ранее, в город возвращались солдаты, не только раненные в сражении за Джефферсон, но и невредимые; не только отпускники Форреста из Алабамы, Джонстона из Джорджии и Ли из Виргинии, но и отставшие, уцелевшие обломки, остатки единой теперь битвы, окончательно затягивающей петлю, идущую от Атлантического океана через Ричмонд, Чаттанугу, Атланту снова к Атлантическому океану, к Чарльстону, они не были дезертирами, но не могли присоединиться ни к одному подразделению конфедератов, потому что на их пути находились вражеские армии, так что в почти сгустившихся сумерках этой земли погребальный звон Аппоматокса был не слышен; весной и в начале лета 65-го года, когда официально, по всей форме помилованные и отпущенные солдаты начали понемногу возвращаться в округ, был спад; они возвращались к земле, не только больше года назад пережившей Аппоматокс, у нее был тот год, чтобы освоиться с ним, целый год не только на то, чтобы проглотить капитуляцию, но и (позволим себе эту метафору, этот троп) переработать, переварить ее, а потом испражниться ею как удобрением на четыре года не паханную землю, которую начали восстанавливать еще за год до того, как виргинский похоронный колокол прозвонил формальную перемену, люди 65-го года возвращались и оказывались чужими на той самой земле, где родились, выросли и за которую четыре года проливали кровь, сталкивались с действующей и уже платежеспособной экономикой, основанной на предпосылке, что она может обойтись без них; (а теперь остальная часть этой истории, поскольку она происходит здесь: еще до июня 65-го года;
тот человек вернулся, не теряя времени: чужак, одиночка; город и не знал, что уже видел его, потому что это было год назад, когда он несся галопом, отстреливаясь из пистолета от армии северян, и тогда под ним была лошадь — прекрасная, хотя чуточку низкорослая и слишком нежных кровей кобыла, а теперь он ехал на крупном муле, который по этой причине — благодаря росту — был лучшим представителем своей породы, чем та лошадь — своей, но все же это был мул, и, разумеется, город не мог знать, что, обменяв кобылу на мула, он продал свою лейтенантскую саблю — но пистолет сохранил — за чулок семенной кукурузы, увиденной на поле в Пенсильвании, и в долгом пути по разоренной земле от побережья Атлантики до джефферсонской тюрьмы не дал мулу хотя бы горсти зерна, наконец он подъехал к тюрьме, по-прежнему изможденный, оборванный, грязный и по-прежнему не побежденный, и теперь он не отступал, а, наоборот, вел или, по крайней мере, замышлял битву в одиночку против того, в чем каждый здравомыслящий человек нашел бы неодолимое превосходство сил (но, с другой стороны, тот пузырек всегда не считался с эфемерными фактами); возможно — видимо — несомненно: в 1864 году девушка уже третий или четвертый год стояла у окна; на земле, которая даже предвосхитила Аппоматокс, с тех пор не произошло ничего, способного поколебать столь долгую, укоренившуюся, пережившую войну мечтательность, — девушка видела, как он спешился, как привязывал к забору мула, и, возможно, идя от забора к двери, он даже какой-то миг смотрел на нее, хотя скорее всего, может быть, даже наверняка нет, поскольку его главной заботой была уже не она, в ту минуту он совсем не думал о ней, потому что у него было очень мало времени, в сущности, не было совсем: еще предстоял долгий путь до Алабамы, к маленькой ферме среди холмов, что принадлежала его отцу, а теперь будет принадлежать ему; если — нет, когда — он сможет туда добраться, и если ее не разорили четыре года войны и запустения, даже если землю еще можно засеять, если даже начать сев кукурузы из чулка завтра же, он все равно опаздывал на целые недели и даже месяцы; идя к двери и поднимая руку, чтобы постучать, он, должно быть, думал с усталой и неукротимой яростью о том, что, уже потеряв месяцы, должен потерять еще день, а то и два-три, прежде чем усадит девушку на мула позади себя и отправится наконец в Алабаму — хотя в это время ему прежде всего были нужны терпение и ясная голова, силясь обрести и то и другое (требовалось еще быть любезным), непобежденный терпеливо, упорно и вежливо старался объяснить понятными или, по крайней мере, приемлемыми словами свое простое желание и его срочность матери и отцу девушки, которых до этого не видел и никогда больше видеть не собирался, по крайней мере не ждал такой встречи — не потому, что имел что-то к ним или против них: просто намеревался быть очень занятым до конца жизни, едва сядет с девушкой на мула и тронется домой; тогда, во время разговора, он не видел девушку, даже не попросил разрешения повидаться с ней на минутку, когда разговор был окончен, потому что нужно было еще получить лицензию на брак, а потом отыскать священника: поэтому первым словом, сказанным ей, было обещание, переданное через незнакомца; и, может быть, лишь когда оба сели на мула — в беспомощных, праздных руках, казалось, хватило силы лишь на то, чтобы сунуть брачное свидетельство за вырез платья, а потом ухватиться за мужнин пояс, — он взглянул на нее во второй раз, и им наконец представилась возможность узнать имена друг друга).