Нэнси. Верить в Него.
Темпл. Верить в Него. Смотри, что Он уже сделал со мной. Ладно; может быть, я это заслужила; во всяком случае, я не могу осуждать Его и указывать Ему. Но смотри, что он сделал с тобой. И все же ты говоришь это. Почему? Почему? Потому что больше ничего нет?
Нэнси. Не знаю. Но верить в него вы должны. Может, это расплата за страдание.
Темпл. Чье страдание и чья расплата? Каждого за свое?
Нэнси. За всех, за все страдания. Всех бедных грешников.
Стивенс. Спасение мира заключено в человеческом страдании. Так?
Нэнси. Да, сэр.
Стивенс. Почему?
Нэнси. Не знаю. Может, когда люди страдают, им не до зла, у них нет времени беспокоить и мучить друг друга.
Темпл. Но почему это должно быть страдание? Он всемогущ, по крайней мере нам так говорят. Почему Он не может изобрести что-то другое? Или, раз это должно быть страдание, почему оно не может быть только твоим? Почему ты не можешь искупить свои грехи своими муками? Почему ты и моя дочурка должны страдать из-за того, что я восемь лет назад решила отправиться на бейсбольный матч? Неужели нужно страдать болью всех только затем, чтобы верить в Бога? Что это за Бог, который вынужден запугивать своих людей бедами и несчастьями всего мира?
Нэнси. Он не хочет, чтобы вы страдали. Он тоже не любит страдания. Но ничего не может поделать. Он похож на человека, у которого слишком много мулов. И вот однажды утром он смотрит вокруг и видит столько мулов, что не может сосчитать их зараз, тем более найти для всех работу, он только знает, что мулы все его, хотя бы потому, что больше никто на них не притязает, и ограда его пастбища еще вчера вечером вмещала их, они не могли причинить там вреда ни себе и никому. А когда наступает утро понедельника, он может войти туда, выпустить нескольких и даже поймать их, если не будет поворачиваться спиной к тем, которых не выпускает. И тут, когда на них будет упряжь, они будут делать свою работу, и делать ее хорошо, только он не должен подходить к ним слишком близко или забывать, что один находится у него за спиной, даже когда кормит их. Даже когда наступает суббота и он снова гонит их на пастбище, когда даже мул может понять, что до понедельника он волен предаваться своим грехам и радостям.
Стивенс. И ты вынужден грешить?
Нэнси. Не вынужден. Ты ничего не можешь поделать. И Он это знает. Но ты можешь страдать. И это Он тоже знает. Он не велит тебе не грешить. Только просит. И Он не велит страдать. Но дает тебе эту возможность. Он дает все, что может придумать тебе по силам. И Он спасет тебя.
Стивенс. И тебя тоже? Убийцу? В раю?
Нэнси. Я могу работать.
Стивенс. Арфа, одеяния, пение, видимо, не для Нэнси Мэнниго — после того, что случилось. Но остается еще работа — мыть, подметать, может быть, даже нянчить детей, не пускать их под ноги взрослым?
Он делает паузу. Нэнси молчит, стоит неподвижно, не глядя ни на кого.
Может быть, даже этого младенца?
Нэнси не шевелится, ни на кого не смотрит, лицо ее спокойно, безмятежно, невыразительно.
Стивенс. И его тоже, Нэнси? Ты ведь любила этого младенца, даже в тот миг, когда подняла на него руку, зная, что ничего больше не остается? (Нэнси не шевелится и не отвечает.) На небесах этот младенец будет помнить только нежность твоих рук, потому что земля будет сном, который ничего не значит. Так?
Темпл. Или, может, не этот младенец, не мой, потому что я убила его, когда улизнула из того поезда восемь лет назад, и прощенье, забывчивость, какие могут быть у шестимесячного младенца, потребуются мне. А другой, твой, ты рассказывала, что носила его в себе шесть месяцев, потом пошла на пикник, или на танцы, или на бокс, или куда-то еще, муж ударил тебя ногой в живот, и ты лишилась его. И он тоже?
Стивенс (к Нэнси). Как? Отец ребенка ударил тебя ногой в живот, когда ты была беременна?
Нэнси. Не знаю.
Стивенс. Не знаешь, кто ударил?
Нэнси. Знаю. Я думала, вы про его отца.