— Должно быть, вы серьезно. Ну что ж. Идите в траншею, прострелите ногу. С этим, разумеется, под чистую не демобилизуют. Но…
— Понятно, — сказал он. — Нет, я хочу не демобилизации. Пальцем правой руки он быстро коснулся звездочки на левом плече и опустил руку.
— Я не желаю больше ее носить.
— Захотелось опять в рядовые, — сказал командир роты. — Так любите солдата, что вам нужно спать в одной грязи с ним.
— Нет, — ответил он. — Совсем наоборот. Так ненавижу. Слышите его? — Он снова поднял руку, указывая вверх. — И принюхайтесь к нему.
Несмотря на шестьдесят ступеней вниз, в землянку проникал не только гром, грохот, но и запах, вонь, смрад естественного процесса: не гниющих в грязи мертвых костей и плоти, а последствий того, что живые кости и плоть слишком долго ели и спали в этой грязи.
— Если я, сознавая, кем был, остался и останусь — при условии, что повезет остаться в живых, это не исключено, кое-кто из нас непременно уцелеет, не спрашивайте почему, — с благословения всего милитаристского правительства имею право лишь благодаря этой штучке на погонах не только приказывать людям, но и безнаказанно застрелить человека, если он не подчинится, то мне ясно, как он достоин всяческого страха, отвращения и ненависти.
— Не только вашего страха, отвращения и ненависти, — сказал командир роты.
— Верно, — ответил он. — Но только я не могу мириться с этим.
— Не желаете, — сказал командир роты.
— Не могу.
— Не желаете.
— Пусть так, — сказал он. — Поэтому я должен вернуться к нему, в грязь. И тогда, быть может, стану свободен.
— От чего? — спросил командир роты.
— Ну, ладно, — сказал он. — Я и сам не знаю. Может, от необходимости вечно предаваться в неизбежные часы затишья тому пороку, что именуют надеждой. Будет достаточно и этого. У меня была мысль отправиться сразу в штаб бригады. Это сберегло бы время. Но полковник мог бы разозлиться, что его попусту отрывают от дел. Я ищу то, что в наставлениях и уставах, очевидно, именовалось бы порядком. Только, похоже, такого порядка не существует.
Задача эта оказалась не из легких. Командир батальона отказался поддержать его; он предстал перед командиром бригады, двадцатисемилетним человеком с тремя нашивками за ранения, окончившим Сандхерст менее четырех лет назад, кавалером Военного креста, звезды за Монс, ордена «За безупречную службу», какой-то награды от бельгийского монарха и французского Croix de Guerre[6], и тот не смог — не отказался, а не смог поверить своим ушам, тем более взять в толк, чего добивается этот назойливый проситель, и посоветовал:
— Должно быть, вы уже подумывали о том, чтобы прострелить себе ногу. Пистолет надо поднимать дюймов на шестьдесят. Можно также выйти за бруствер. А еще лучше — за проволоку.
Но ему удалось отыскать очень простой способ. Он стал дожидаться отпуска. Ничего больше не оставалось; дезертирства он никак не хотел. В Лондоне он нашел девицу, не профессионалку и пока что не слишком опытную любительницу, два или три месяца назад забеременевшую от кого-то из троих солдат, двое из них погибли почти одновременно под Ньеппским лесом, третий находился в Месопотамии; она тоже не поняла, чего он добивается, и потому (так ему тогда показалось) согласилась за мзду — он заплатил вдвое больше, чем она запросила, исчерпав весь свой банковский счет, — стать его партнершей в спектакле, безвкусица и убогость которого могла сравниться лишь с американскими фильмами: их застали на месте преступления, публичного и столь вопиюще скандального, что все, даже моралисты, ответственные за поведение младших офицеров англосаксонского происхождения, наотрез отказались поверить в это.
Тем не менее своего он добился. На другое утро в приемной найтсбриджской казармы делегат штабных офицеров предложил в виде альтернативы пятну на чести полка ту привилегию, о какой три месяца назад во Франции он просил командира роты, потом батальона и, наконец, бригады; и три дня спустя на вокзале Виктории, идя в строю к переполненному солдатскому вагону того поезда, которым десять дней назад ехал из Дувра в офицерском вагоне первого класса, он понял, что ошибался в той девице, которую не сразу узнал, когда она заговорила с ним.
— Ничего не вышло, — сказала она.
— Вышло, — ответил он.
— Но ведь ты уезжаешь. Я думала, ты хочешь разжалования, чтобы не возвращаться туда.
И вцепилась в него, ругаясь и плача.
— Значит, ты мне наврал. Ты хотел вернуться. Снова стать несчастным треклятым рядовым. — Она схватила его руку. — Пошли. Время еще есть.